Право на риск
Шрифт:
Передо мною гряда торосов; они зеленые, как цейлонские изумруды, а в изломах на солнечной стороне — бледно-голубые. В тени грани их густо фиолетовые. По искрящейся парче ледяного поля — мазки безумного художника — сиреневые тона перевиты золотом! Вдали алые клыки торосов пылают на нежном палевом фоне… И над всем сумасшествием красок — купол неба, такого синего, безмятежного, что бунт красок не вопиет, а умиротворяется.
— Валентин! Надень светофильтры! Схватишь снежную слепоту, что будем делать?! — кричит Мазурук.
Молча опускаю на глаза надоевшие до осатанения очки, поворачиваю голову к товарищам. От них валит пар. И пар отливает радугой. Тут я не выдерживаю:
— Пар-то от вас цветной.
— А ты думаешь, от тебя — как из чайника на кухне? — ворчит Козлов.
Тимофеев принимался объяснять сие явление по-научному.
Мы смеемся и садимся, вернее — ложимся, на голубые глыбы только что разбитого сугроба. Скинули капюшоны.
— В этой сторонушке все не по-человечески, — философски замечает Козлов. — Куролесит солнце, словно взбесившееся. Работаем сегодня уже двенадцать часов. Начали работу, кончили работу — оно все на одной высоте. И как бы оно ни катилось по горизонту, там будет или там, — он показал в противоположную сторону, — оно всегда будет на юге!
Снова тот же разговор. Но куда от него денешься!
— А почему тебя это трогает? — спросил Мазурук. Командир на миг потерял контроль, сделав ударение на слове «тебя». Он очень устал.
— Потому, что это сбило все мои понятия о направлении. Я теперь не знаю, откуда мы прилетели и куда нам лететь!
Второй пилот, скрывая раздражение, закурил. Помолчали. От наших голов поднимался радужный пар. Холод, как вода, просачивался сквозь мех одежды. Тягостная пауза затянулась.
Я понимал, что этот скрытый упрек относится ко мне. Я штурман самолета. Я привел сюда самолет. Мы сели за географическим полюсом, почти рядом с ним. А потому не меняется высота солнца и потому всюду одно направление — юг. Но это впечатление обманчиво. Мне, определявшему наши координаты по солнцу астрономически, не кажется, что всюду юг. Так может быть лишь в точке полюса. Это не видно на глаз, но астрономические приборы замечают малейшее изменение высоты нашей дневной звезды. Но то, что мы не на самой точке полюса, а южнее, только усложняет все навигационные расчеты, потому что мы сидим в самом сгустке меридианов, в настоящем лабиринте долгот. Стоит любому из нас сделать несколько шагов, и долгота изменится на несколько дуговых минут. Один градус долготы в Москве равен примерно шестидесяти семи километрам, а здесь он равен всего четыремстам шестидесяти метрам! Сделай семь с половиной шагов — и твое положение изменится на одну дуговую минуту.
Все это сбило с толку экипаж. В свободное время у нас только и шли споры, в какую сторону лететь, чтобы найти лагерь Папанина, который находился за полюсом уже в ста шестидесяти километрах.
Положение осложнялось тем, что мы не имели радиокомпаса — прибора для выхода на работающую радиостанцию. Поэтому перед вылетом с Рудольфа в лагерь Папанина нам была поставлена задача — дойдя до полюса, сесть, уточнить астрономически свои координаты и потом, имея координаты лагеря, перебраться к ним. Все казалось просто. Но тогда мы многого не могли учесть.
Ведь это были первые в мире посадки самолетов у полюса!
Уже пять дней мы пробиваем гряду торосов, чтобы соединить наше ледяное поле узким коридором с соседней льдиной. И все эти дни, помимо чрезвычайно тяжелого и изнуряющего физического труда, пришлось мучительно думать о методах самолетовождения в высоких широтах, о том, как увереннее и проще привести самолет в лагерь Папанина, как выбраться из этого запутанного узла меридианов. Одновременно нам приходилось бороться с ложным мнением экипажа, которому из-за постоянства высоты солнца на горизонте казалось, что лагерь Папанина и даже остров Рудольфа находятся в противоположной стороне.
Попробуй доказать математически то, что летчик с завидной уверенностью и простотой показывает руками:
— Взлетели так, развернулись и пошли туда…
— Нет.
— Как «нет»?
— Не туда, а сюда, — говорю я.
— Нет, сюда, не слепой же я.
Особенно остро экипаж стал переживать безвыходность положения, когда на третьи сутки после посадки О. Ю. Шмидт, узнав, что наш аэродром очень мал, выслал к нам самолет В. С. Молокова с флагманским штурманом экспедиции И. Т. Спириным. Они должны были забрать часть нашего груза, чтоб облегчить взлет. Их машина пробыла в воздухе более часа, но нас они не нашли и передали по радио, что у нас сплошная облачность и туман.
Мы были крайне удивлены таким сообщением — у нас в то время стояла абсолютно ясная погода. Небо от горизонта до горизонта сияло голубизной.
Мне стало ясно одно — сближение меридианов сбило их с курса. Самолет Молокова искал нас совсем не там, где мы находились.
Мы беспокоились об одном: надо было выполнить задание — доставить научное оборудование и приборы Папанину, без которых его четверка не могла работать. И как навигатор я понимал, что решение этой задачи лежало на мне.
И как только возникал вопрос, где лагерь Папанина, я тыкал в иную сторону.
— Там.
— А вчера — там?
— Вчера там.
— Почему?
— Льдина дрейфует и вращается.
— Откуда известно?
— По компасам.
— Сам говоришь — они показывают цену на дрова в Эквадоре, а не направление…
Варианты споров бесконечны.
После работы на ледяном поле, забираясь в палатку, я часами просиживал у карты географического полюса, решал сотни вариантов перелета в лагерь Папанина. Меня смущала, конечно, не сторона, в которую лететь. Зная свои координаты и координаты лагеря папанинцев, эта задача не сложна. Да, да, именно так! Указать, в какую сторону лететь, было нетрудно. Но попробуйте, наметив точку на противоположной стене комнаты, подойти к ней с завязанными глазами, без ориентировки.
Меня волновало другое: как выдержать курс полета? По какому прибору и по какому курсу, вернее, по курсу относительно какого меридиана следовать из нашей точки, чтобы по прямой линии попасть в лагерь папанинцев? Смотрю и смотрю на карту. Из точки полюса во все стороны разбегаются меридианы. Как преодолеть этот лабиринт?
Географические карты — едва ли не самое древнее изобретение человеческого разума. Они родились, вероятно, когда один пещерный пращур объяснял другому путь к замеченной добыче. Он добросовестно рисовал прутиком на земле причудливые скалы, особо приметные деревья, повороты реки…
Потом человек вышел в море, и описания берегов стали ему особенно нужны.
И чем более долгий путь открывался перед людьми, тем более подробные карты они составляли. На них появлялись все новые земли, и наконец стало ясно, что Земля шар. Тогда изобрели глобус, разбили его окружность на триста шестьдесят равных долей и назвали их градусами. Считается, что в каждом градусе шестьдесят дуговых минут, а в минуте шестьдесят дуговых секунд. Одна минута по экватору равна одной морской миле.