Право на рок
Шрифт:
Майк сразу поладил с соседями. Надо сказать, что в принципе, жители коммуналок делятся на две категории - пьющие и непьющие. И редко случается, что они живут одним лагерем - чаще это обособленные группировки, пребывающие постоянно в состоянии холодной или горячей (тут уж как повезет) войны. В квартире N холод отношений был смягчен, а пожар притушен с появлением в ней Майка. Непьющих аборигенов очаровала его интеллигентность, здравомыслие и порядочность, а пьющая часть общества тоже видела в нем своего братка, поскольку к нему сразу же начали ходить гости с характерно позвякивающими сумками.
Он возвращался домой рано утром - смена заканчивалась в восемь. На трамвае до Лиговки, минуя Московский вокзал, выходил на Разъезжей и углублялся в переулки, в проходные дворы, шел мимо красивого когда-то дома с каменными головами лошадей на фасаде (теперь здесь находилась живодерня), входил в темную днем и ночью подворотню, направо - в узкий, изломанный подъезд, и в крохотном неуютном лифте, по счастью работающем, поднимался к себе на седьмой этаж.
Он садился на зеленый узкий диван, выменянный им у Рыбы на пластинку «Хэрригейнз», распечатывал свежую пачку «Беломора», протянув руку, включал магнитофон - старенькую «Орбиту», купленную за гроши на службе у случайного алкаша, не вставая, брал с полки книгу и выстраивал вокруг себя стены из Чака Берри и Керуака, из Тургенева и «Роллинг Стоунз».
В тесноте его комнаты была масса плюсов - не вставая с дивана, он имел возможность проделывать массу дел: включать и выключать телевизор, стоящий на обеденном столе, обедать, завтракать и ужинать, выпивать-закусывать, копаться в книгах и пластинках, печатать на машинке…
Но все это можно было проделывать при условии, что он home alone, что случалось год от года все реже и реже. Нельзя сказать, что количество друзей у него росло быстро, - в основном оставался старый круг испытанных и проверенных в радостях и передрягах, голоде и застольях любимых людей. Но просто знакомых, желающих поболтать с ним и выпить рюмку-другую водки или кружечку пива, становилось больше и больше, буквально, с каждым днем..
2
По раскаленному шоссе, там, где оно огибает город Калинин (в прошлом и нынешнем - Тверь), в полдень жаркого июля 198… года, автоматически переставляя ноги и обливаясь потом, двигалась в сторону Ленинграда странная пара. Два человека неопределенного возраста шли молча, часто оглядываясь и вздыхая, лица их были покрыты слоем серой пыли и имели отрешенное выражение с оттенком безысходности, какое бывает у солдат, стоящих в каком-нибудь почетном карауле, или у официантов, ожидающих, когда клиент произведет проверку принесенного счета.
На этом участке шоссе, примерно на протяжении километров сорока, нет ни единого населенного пункта, и решительно было непонятно, откуда и куда направлялись эти странные пешеходы - одеты они были явно не по-дорожному: первый и, видимо, старший, что явствовало из более уверенной его походки и осанки, был маленького роста, в черной выглаженной рубашке с отложным воротничком, в черном же галстуке-бабочке, черных брюках и в каких-то старомодных бальных штиблетах; а второй - высокий, тощий, с длинными жидкими волосами и с одним глазом почему-то больше другого, выглядел совсем уже по-дурацки - белая, страшно грязная рубашка, замшевая жилетка, широченные яркие желтые штаны, тоже изрядно пострадавшие от дорожной пыли, и старые, видимо, белые когда-то кеды.
Багажа, как такового, эти господа тоже, собственно, не имели - трудно назвать багажом пустой полиэтиленовый пакет, зажатый у тощего в кулаке, и бутылку из-под «столичной», которую зачем-то тащил с собой маленький человечек, одетый в черное.
– Ох, скорее бы, - с натугой произносил тощий.
– Что?
– Воды…
Одетый в черное промолчал. Глаза его скрывались за огромными каплевидными черными очками, но даже сквозь них мелькнула молния презрения к такой явной слабости и нетерпеливости попутчика. Сам он пить хотел мучительно. Пустая бутылка в руке притягивала взгляд и требовались усилия, чтобы не смотреть на нее, ибо один вид водочной бутылки мгновенно вызывал сладостные, чудесные воспоминания о недавних радостях, что пропорционально усугубляло тяжесть настоящего момента. А тут еще попутчик, которого он знал уже довольно много лет и все это время был с ним в весьма теплых дружеских отношениях, проявлял себя как редкостный зануда - раз двадцать уже начинал бормотать о каких-то электричках, поездах и бубнил: «Майк, Майк, поехали по железной дороге, я хочу быстрее, хочу того, хочу сего..».
Идея ехать «стопом» из Москвы в Ленинград принадлежала Майку. В столице они, наконец-то, достигли счастливого состояния полной оторванности от всяких социально-экономических структур - деньги у них кончились, и это было приятно. Только в двух случаях удается достигнуть полного освобождения от экономической зависимости - либо, когда денег очень, очень- очень много, либо, когда их вообще нет. Третьего не дано.
Майк со своим разноглазым приятелем прибыл в столицу Советской России, имея в кармане один рубль двадцать семь копеек. Сколько было у приятеля - это никому не известно, - приятель не говорил, а Майк из вежливости не расспрашивал. Первым делом Майк приобрел на Ленинградском вокзале пачку «Беломора», затем позвонил из телефона-автомата Александру Липницкому. Они, собственно, и приехали к Александру на день рождения - ему стукнуло уже тридцать три года, и он их ждал, но привычка звонить перед приходом в гости была одной из самых укоренившихся у Майка. Выяснив, что их ждут с нетерпением, они направились было к метро, но разноглазый приятель вдруг спрос ил:
– Майк, у тебя есть рубль?
– А у тебя?
– вопросом на вопрос ответил Майк.
– Нет.
– А у меня есть.
– Может быть, поедем на рубле?
– осторожно осведомился разноглазый
– Мудро, - сказал Майк.
Через пять минут вежливый и милый частник вез их на сверкающих белых «Жигулях» по Садовому Кольцу в сторону Каретного Ряда…
Липницкий был одним из первых устроителей подпольных рок-н-ролльных концертов в Москве и, конечно, Майк и его приятель знали Александра уже сравнительно давно и были с ним в хороших дружеских отношениях. Он был отличным специалистом в области рок-н-ролла, в области джаза, литературы, да и помимо всего этого, он был просто отличным парнем, если это понятие применимо к бородатому тридцатитрехлетнему мужчине. Помимо всего прочего, Александр Липницкий был богат, что являлось редкостью в том кругу, где вращались Майк, Разноглазый, приятели их приятелей… И был вечер, и было утро, ночи были какие-то странно яркие, залитые электрическим светом, или мертвенно-синие от горящего экрана телевизора, были дамы в мехах и были дамы в шелках, были дамы безо всего и проход в дамки, и фраза «Мирку пить больше не давать», и сам Мирок тоже был с соломой в страшной бороде, и был стол, но не было стульев, были ковры и фильм «Томми», были спальные мешки и тонкий хрусталь, и Садовое кольцо вставало стеной перед глазами, не пуская на противоположную сторону тротуара, где находился гастроном, был сад «Эрмитаж» и пиво «Останкинское», и «Наша марка», и Капитан Лелека тушил на кухне мясо, а Мирку не давали пить, и он тряс страшной бородой, и песни, и рок-н-роллы, и Мирок пил втихаря в ванной, закусывая вытащенной из бороды соломой, и был «Москвич», въехавший на узкий дипломатический пляж, и был голый, огромный, весь волосатый Петр Николаевич Мамонов со шрамом на груди, выгружающий из багажника ящики с пивом и швыряющий их в реку, и ром был, и джин, и густой еловый лес, и из леса вышел Никита Михалков, хитро улыбаясь, и нес он в одной руке двух дам, а в другой нес он две бутылки «Кончаловочки», и Мирок плавал по Москве-реке в полной амуниции и с соломой в страшной бороде. И люди прилетали сюда на самолетах и приходили пешком, приезжали на поездах, приплывали на лодках и вплавь, через горы, через реки, буераки и овраги, буреломы и леса, шли сюда отовсюду и праздновали праздник, и Майк решил поехать в Ленинград «стопом», и Разноглазый увязался за ним, и очнулись они только не доехав километров тридцати до Вышнего Волочка…
Майк имел богатый опыт в подобного рода поездках, хотя и не часто об этом рассказывал. Поездки «стопом» ассоциировались в сознании слушателей с образом жизни хиппи, а хиппи Майк терпеть не мог, по крайней мере, он так утверждал. Чем ему досадило это лохматое и мирное, в общем-то, сообщество, он не разъяснял, но фразу «я ненавижу хиппи» можно было услышать от него довольно часто. Возможно, сказалось его увлечение глэм-роком, а именно: Марком Воланом. Этого человека он просто обожал, знал про него едва ли не больше, чем кто-либо в Советском Союзе. И блестящие костюмы Марка, его шикарные лимузины и его стихи нисколько не соответствовали хиппанам российского образца, хотя многие из них в своих вкусах были достаточно эклектичны. И уж дураку понятно, что советский способ существования был органически неприемлем для мира Марка, для мира рок-н-ролла вообще, для мира, который Майк знал едва ли не лучше, чем тот, что окружал его с детских лет.
И наше родное суперполитизированное государство было отторгнуто Майком, едва он достиг более или менее сознательного возраста. Да и он, собственно, как и многие другие, был отторгнут этим государством и, фактически, в том виде, в каком он чувствовал себя, будучи настоящим рок-н-роллером, был лишен права на существование в нем. Иметь это право можно было, лишь приняв условия государства, полностью подчинившись ему, забравшись с головой под его пресс и не высовываясь ни на миллиметр. Любая часть тела, выступающая за пресс-форму, мгновенно отсекалась, в особенности, если этой частью являлась голова.