Право на рок
Шрифт:
Кстати, этих автоматов тогда еще в Союзе не было и игрушка произвела большое впечатление не только на детей, но и на взрослых. Мишка с удовольствием демонстрировал свое сокровище и всем давал «пострелять». Мы даже слегка журили его: «Такая дорогая игрушка, а ты даешь всем…»
Задиристым и строптивым он иногда был только с сестрой. Таня старше Миши на 8 лет, и был такой период, когда они не очень ладили. В письмах к отцу во Вьетнам она писала, что Мишка не слушается, грубит и дерется, просит повлиять на него. Помню, что мы даже переживали, что они не очень дружат друг с другом. В общем, дети наши были, как мы их иногда называем, «задириха» и «неуступиха». И причиной ребячьих раздоров была не только строптивость маленького братишки, но и излишняя строгость и требовательность его сестры. Взрослых он слушался без всякого напряжения, но диктатору-сестре,
Во время проведения очередного воспитательного часа между отцом и сыном состоялся следующий диалог:
– Ты меня огорчаешь. Что ты, глупый, что ли, что так себя ведешь?
– Да, глупый.
– Отчего же ты глупый?
– А разве глупый знает, отчего он глупый?
Как прикажете реагировать на такой ответ?
Он любил общество взрослых, неторопливый степенный разговор, хорошо и терпеливо слушал, любил порассуждать сам. Его даже прозвали «маленький философ». Особенно нравились ему познавательные беседы с отцом. Отец иногда записывал эти беседы, и их можно воспроизвести. Вот одна из них:
– Папа, а горит все?
– Нет, горит дерево, трава, уголь, т.е. все, что когда-нибудь росло, было живым, ну, и еще кое-что.
– А железо горит?
Здесь отец задумывается, как это понятнее объяснить четырехлетнему мальчишке. Не дождавшись быстрого ответа, сын задает следующий вопрос:
– А что такое коррозия?
– Железо и сталь, если они находятся в воде или в сыром месте, покрываются ржавчиной. От ржавчины они портятся, разрушаются. Это и называется коррозией.
– Коррозия - это и есть горение!
– Откуда ты об этом знаешь?
– А мне бабушка об этом зимой читала.
Такими же обстоятельными были их беседы о невесомости, о жизни на Марсе, о маврах и т.п. Тематика многих разговоров определялась прочитанными книгами.
Разговаривать с Мишей любили и взрослые. Всем очень импонировал этот развитой интересный мальчик. Помню, с каким удовольствием общались с ним ехавшие с нами в вагоне из Пекина чешские дипломаты. Они ежедневно заходили к нам и спрашивали меня: «Разрешите пригласить Вашего сына на разговор». И эти разговоры продолжались довольно долго. Я даже удивлялась, о чем можно так долго говорить с таким маленьким мальчишкой. При этом, нужно заметить, что наш «маленький философ» никогда не был маленьким старичком, отнюдь нет. Это был спокойный, умненький, обстоятельный, но в то же время жизнерадостный, веселый и шаловливый мальчуган.
В юношеские годы его характер очень изменился. Он стал нервным, иногда как-то замыкался и отчуждался. Порой с ним было трудно найти общий язык, установить контакт и понимание, он к этому не стремился. Он очень не любил «выяснять отношения», вести «душеспасительные» откровенные разговоры, и мы старались, как говорится, не лезть в душу. К тому же мне он стал казаться каким-то незащищенным, слабым, очень ранимым. Все это настораживало и тревожило.
Своей главной задачей я считала в то время обеспечить ему душевный покой, не раздражать его всяческими нравоучениями и ни в коем случае не потерять с ним контакт. Думаю, что в большинстве случаев мне это удавалось. Мы всегда оставались добрыми друзьями, хотя менее, чем иногда хотелось, близкими и откровенными. Впрочем, дети, особенно сыновья, редко бывают близки и откровенны со своими родителями. Особенно трудными и тревожными для психологического климата нашей семьи были семидесятые годы, начиная с 1973-го, когда Миша покинул нас и отбыл в свой киевский вояж. Стало очевидно, что его тяготит учеба в институте, но, в то же время, крайне волнует перспектива службы в армии. Он почувствовал себя взрослым, но не определил свой жизненный путь. В его поведении и настроении прослеживались неудовлетворенность, неуверенность, подавленность и какой-то надлом. Он перестал любить свой дом со скучным для него стандартным бытом и уютом. Ему неинтересны были мы, его родители, безоговорочно преданные своей работе, партии и правительству.
Напрямую он, конечно, ничего подобного не высказывал, но мы все это чувствовали и понимали, утешая себя тем, что все пройдет, что все это признаки переходного возраста, что скоро все встанет на свои места. Однако мы были настолько взволнованы и обеспокоены настроением и поведением Миши, настолько морально не подготовлены к происходящим в нем переменам, что даже решили обратиться к психиатру. Я очень опасалась, что он откажется от этой затеи, но он, к моему удивлению, довольно быстро согласился. Нам удалось попасть в институт им. Бехтерева к очень хорошему и внимательному специалисту. До этого мне никогда не приходилось иметь дело с психиатрами, и я сама здорово волновалась. Профессор принял нас очень хорошо; долго, интересно и даже поучительно беседовал сначала со мной, а затем с Мишей. Вывод его был краток и однозначен: «Ничего серьезного нет, но нужно дать ему год отдохнуть от учебы. Армия абсолютно противопоказана». А я-то по простоте душевной считала, что как раз сейчас для него самое лучшее, это служба в армии: там он займется спортом, возмужает, окрепнет физически и морально. Наивное представление об армии, как о родном доме с добрыми умными командирами и идеальном месте для мужания юношей, сложилось у меня, конечно, под влиянием кино и телефильмов. И я даже всячески уговаривала Мишу не уклоняться от святого гражданского долга. Ведь тогда дела в армии обстояли еще не так страшно.
Предостережения и рекомендации профессора заставили меня отказаться от своих «теорий», а его письменное заключение позволило выхлопотать в институте академический отпуск.
В это время он много думал о жизни, и у него складывалось свое жизненное кредо, свое представление об идеальном образе жизни. Вот как он описывает свой идеал в письме к приятелю: «…меня заинтересовала тема не новая, но достаточно глубокая, хотя на первый взгляд, она может показаться утопической. Так вот, нужно отказаться от кабалы вещей, от материального благополучия, от погони за наживой и т.д. и т.п. В чем состоит идея? Собрать человек 6-8, снять дачу в пригороде (не очень далеко) и жить там. Работать при этом, конечно, придется, но я думаю, что несложно будет найти простую советскую службу с зарплатой 80-100-120 р., где не нужно переутомляться. Деньги - в общий котел, денег на жратву и на одежду, да и на все остальное, восьми человекам сразу будет нужно гораздо меньше, чем восьми человекам по отдельности. Поэтому и жизнь будет дешевле. Мебели тоже понадобится минимум. Вот, например, что нужно мне: кровать (тахта, диван или обалденный ковер), стереопроигрыватель, стереомагнитофон, журнальный столик, встроенный шкаф, полки на стенах; плюс к этому не обязательно, но желательно: TV, удобное кресло, несколько стульев. Из одежды тоже нельзя делать культа. Культ нужно делать из образа жизни. Во всяком случае, мне так хочется. Нужно прожить жизнь так, как хочется тебе лично, а не так, как хочется кому-то. А в такой «хип-колонии», я думаю, захочется жить и тебе, и мне, да и почти каждому из нас. Я не знаю, врубился ли ты полностью в эту идею, но мне лично кажется, что она грандиозна, а если и не грандиозна, то, во всяком случае, интересна. Возможны отрицательные стороны:
1. Не надоест ли такая жизнь лет через 10-20, даже 80?
2. Не рассорятся ли эти 6-8 человек за годы совместной жизни?
3. А что будет, если появятся дети? При такой постановке дела зимой пришлось бы жить в этой квартире и работать, а летом (я имею в виду целое лето, т.е. три месяца) путешествовать по стране всем вместе или по отдельности с минимумом денег, зато с максимумом удовольствия.
Но даже, несмотря на отрицательные стороны, я лично, пожалуй, согласился бы провести свою жизнь таким образом, если бы: 1) если бы подобрались очень хорошие люди; 2) если бы я был уверен, что все не бросят это дело на середине.
И все-таки я не знаю, реально ли все это или нет. Может это быть осуществимо в наших условиях?» (Письмо к Лелику, декабрь 1974 г.)
А вот еще одна его разработка образа жизни: «Я хочу, чтобы у меня было место, куда бы я мог прийти в любое время, когда мне одиноко и грустно, когда мне нечего делать или просто, когда я захочу с кем-то пообщаться. Это должна быть большая комната, где царит полумрак, по углам свечи или торшеры. У стен мягкая мебель, ковры. Играет музыка, повсюду лица друзей.
Табачный дым извивается и колышется, создавая нелепые психоделические картины, непрерывно сменяющиеся другими, столь же нелепыми. В углу небольшой бар или просто столик с бутылками и стаканами. К нему все время кто-нибудь подходит и подливает себе вина. Пьяных нет. Ты можешь налить себе стаканчик вермута и устроиться на ковре. Так, полулежа, с закрытыми глазами, ты можешь лежать здесь вечность, думая о чем угодно, слушая музыку. Никто не тронет тебя: ты всем безразличен и в то же время ты всем дорог, ты превращаешься в неотделимую часть комнаты.