Правый руль
Шрифт:
За день Зелёнку не обойдёшь. Поднимешься на очередную сопку — а рынок, оказывается, и не думает заканчиваться. Ленивые или услужливые продаваны, прячущиеся под навесами от жары и в фургончиках-кунгах от мороза. Наивные или прожжённые покупаны, покупашки откуда-нибудь из Сибири. И — машины, машины, тысячи блестящих вымытых разноцветных коробочек по склонам сопок до горизонта. Здесь нельзя выбирать — завязнешь так, как никакой буридановой ослице не снилось. Здесь надо покупать то, на чём предварительно уже остановил выбор.
Рынок оправдывает своё наименование. Где машины кончаются (где-то они всё-таки кончаются) — по-прежнему шумит листвой натуральная «зелёнка» и даже стоят какие-то теплицы. Рассчитывались здесь до самого последнего времени
По числу машин на душу населения Владивосток стал быстро догонять столицы. Через полтора десятка лет после открытия Зелёного угла на склонах рыночных сопок ежедневно выставлялось на продажу порядка десяти тысяч автомобилей. Здесь же прочно обосновались нотариусы, страховщики, сервисмены. Осенью 2008, когда Зелёнка отмечала своё 15-летие, аналитическое агентство «Автостат» признало Владивосток самым автомобилизированным городом России на душу населения, отдав следующие призовые места — нет, не Москве, — Красноярску, Сургуту и Тюмени. В тот момент на каждую тысячу владивостокцев приходилось 566 автомобилей. Одновременно автопарк Владивостока был признан самым старым среди автопарков крупных городов страны. Доля машин в возрасте десяти лет и больше превысила здесь 80 %. Излишне напоминать, что порядка 90 % этого автопарка составляла именно японская праворульная техника.
Этой сладкой автомобильной оккупацией мы встретили XXI век, когда наш город безнадёжно заболел тромбозом. На гербе города по-прежнему изображался тигр, однако фактическим его символом стал автомобиль. Мы вдруг увидели, что когда-то неприступная Владивостокская крепость — не более чем музейный экспонат в натуральную величину и что наш город, оказывается, находится в сейсмически опасной зоне. Граница оказалась без замка, броня — уже не столь крепка, жизнь — дорога и некомфортна. Экономика вместе с большинством людей вдруг стала неконкурентоспособной. Гордой режимной военно-морской базе, городу-часовому, моряку-рыбаку-учёному вскрыли вены и отключили от кислорода. Скоро должна была начаться агония.
Но рядом оказалась донорская кровь, пусть не очень свежая, и во Владивосток вдохнули новую жизнь. Эритроцитами и лейкоцитами его новой кровеносной системы стали японские автомобили, приправленные ширпотребом из соседнего же Китая. Доступная иномарка подарила моим соотечественникам комфорт и скорость. Именно она остаётся одним из немногих факторов, ещё удерживающих русских людей на этой стремительно пустеющей территории.
Тяжелее всего великую русскую депрессию 90-х переживала слабая периферия — деревня, Крайний Север, Дальний Восток. Относительно проще было столицам и другим крупным городам, где на небольшой территории, к тому же с относительно комфортным климатом, оказались скученными многие предприятия и люди, привлекая к себе всё новых переселенцев. Дальний Восток высокие чиновники позже не раз признавали самым депрессивным из семи федеральных округов Страны заходящего солнца. Одновременно — самым большим и самым малонаселённым. Дальний Восток — пустыня в треть России размером, на которой живёт несколько жалких процентов её населения. Если раньше вместе с центростремительными действовали и мощные центробежные процессы, исправно снабжавшие окраины специалистами, то с распадом СССР сохранились и усилились только первые.
Моему Владивостоку повезло больше, чем другим дальневосточным городам. Южное расположение, море, сочленённый с портами копчик Транссибирского позвоночника, самое большое по местным меркам (всё равно, конечно, ничтожное) население — и соседство с «азиатскими тиграми». Оно нас спасло, это соседство. Во мраке глубочайшей депрессии именно Зелёный угол как символическое обозначение многотысячного околоавтомобильного сообщества приморцев стал для Владивостока по-настоящему градообразующим предприятием. Советский «Титаник» шёл ко дну. Шлюпки зарезервировал для своих предатель-капитан. Оставалось спасаться кто как может,
Илья Лагутенко, давно покинувший город своей школьной, студенческой и флотской юности Владивосток, оставил нам несколько ярких, близких к гениальности вспышек-образов, вряд ли понятных нездешним жителям без расшифровки. Разгадка некоторых из них при кажущейся нарочитой абсурдности — в предельной, можно даже сказать — остросоциальной конкретности. «Вода отравится, погаснет свет, утихнет звук…» — всё это следует понимать буквально. Мои 90-е годы: зима, света нет, кто-то застрял в лифте; я делаю уроки при свече, закапывая казённый учебник парафином. Когда зажигается свет и уже пора спать, чиновники косноязычно рапортуют из телевизора о «размороженных трубах» (никогда не мог понять, почему не «замороженных» или «перемороженных»). С водой у нашего города проблемы были всегда (с чем проблем не было — так это с газом, за его отсутствием). По ведру в каждую руку — и по лестницам вниз, на обледенелую колонку за водой.
По мере того как кораблей ТОФ становилось всё меньше, поголовье иномарок, напротив, прирастало. У коммерсантов, тогда ещё неотличимых от бандитов, появилась новая мода — взрывать недругов прямо в автомобилях. «С гранатою в кармане, с чекою в руке… Со смены не вернулась молодая жена… Где рельсы вылезали из кармана страны… И граница потеряет контроль» — Лагутенко в своих почти публицистически прозрачных текстах чётко передал эту гибельную эстетику разложения, гнилостную сладость деградации. Мы «уходим, уходим, уходим» — потому что «наступят времена почище».
Маскируя этот распад, полемизируя с ним одним своим видом, город наводнили существа с другой планеты. Когда количество «японок» перешло в качество, они избавили облик Владивостока от одной из черт, присущих провинциальным городам. Как если бы на улицы вместо хмурых, серых, сонных людей («Russian smile», — иронически замечал, гостя в России, американский друг нашей семьи профессор Рональд Фрост при виде очередного смурного аборигена) вдруг вышли сплошь улыбающиеся, энергичные, броские. Лучше пир во время чумы, чем чума без пира.
«Владивосток чем-то даже схож с Японией: море, весной сакура цветёт, по улицам праворульные машины ездят, — поделился с местным изданием японский генконсул Камохара. — Когда смотришь на автомобильный поток, забываешь, что ты в России… Ностальгии, схожей с той, что я испытывал в Москве и в Вене, здесь нет».
Я никогда не был в Японии. Может быть, поэтому мне иногда кажется, что они рождаются и вырастают прямо в море, после чего попадаются в тралы и привозятся сюда. Как они быстро обрусели, эти «японцы» и «японки»! Мы знаем, что такое сякен и паковская стоянка, по неуловимым мелочам отличаем близнецовых «Корсу» и «Терсела», «Левина» и «Труено». Мы делаем с ними то, что японцам никогда не пришло бы в их высокоорганизованные головы. Ездим по правой стороне дороги и льём тошнотворный бензин от неистребимых наследников Василия Алибабаевича. Трясёмся на липнущих к земле «спортивках» по колдобинам дачных грунтовок, обрывая обвесы и защиты, и колесим на лифтованных джипах по городу. Кладём стрелки дизельных старичков-грузовичков, наращиваем тормозные колодки, вставляем в «Крауны» амортизаторы от «Волг». Дисциплинируем избалованных иностранок, как новобранцев. Здесь вам не Япония, привыкайте!
Ни «корейцы», ни «китайцы» (о европейских марках речи нет) у нас так и не прижились. Даже сейчас, когда их выросшее качество позволило с успехом начать вторжение на рынки центральной и западной России. Дело оказалось не только в географической близости. Решающим фактором выступило соотношение цены и качества. Оно у подержанных «японок» и только у них было таким, что в былые времена (до «клебановского» повышения пошлин 2002 года) некоторые приморцы, поехав в Японию попить «Асахи», становились автовладельцами помимо своего желания. Обычно это обнаруживалось утром.