Предатель
Шрифт:
Бенайя зло посмотрел на молитвенника. От бешенства у него затряслась челюсть.
– Слово арамейского выродка опаснее мечей, коль заговорил такой осел, как ты! Разве у этой шайки есть мечи, чтобы сражаться с латинянами?
– Чего же тогда бояться?
– Пока правоверные едины, народ перетерпит все испытания веры. Но стоит глупым отойти от веры отцов, и лжепророк Ханания, предсказавший правоверным освобождение от вавилонян, покажется агнцем божьим! Лишь у порождений ехидны есть умысел на то, чтобы отравить ум правоверных злым и устроить царство лукавого на земле!
– Расскажешь,
– За такую хулу распнут, как последнего раба! – испугался Иехуда. – Мне не поверят!
– Поверят! И вырвут у змеи жало! Пойдешь с арамейцем. Я говорил с Хизкией. Будешь хранить их казну. На это ты годен. Когда он отправит вас смущать народ, придешь в Ершалаим и сделаешь, как сказано.
У входа послышался шорох. Иехуда проворно, как крыса, выглянул наружу.
– Мыши, – сказал он, вернувшись. – А что мне будет за то?
– Корыстное отродье! – сердито сказал Бенайя. – Не клацай на меня клыками. Помни, кто сделал тебя человеком! Получишь свое! Иди.
Пятясь, Иехуда вышел.
Билха, старшая среди женщин, пыхтя и отдуваясь, поспешила к Хизкии. Ее большие груди, как студень, колыхались под туникой, заштопанной там и тут. Поношенный головной платок сполз на седую макушку, а две бородавки на щеке и подбородке, поросшие белыми волосами, побагровели от усердия.
Билха пришла к Бенайе, – как ходила к другим старикам, – прибрать судно у порога, – старик страдал недержанием, но не мог оскверниться прикосновением к нечистому, – и услышала разговор…
Ее жизнь была в закваске хлеба и стирке лохмотьев. Из закона она знала лишь то, что знает правоверная женщина о своем месте в этой жизни, и строго требовала с товарок общины соблюдать обряд. Йехошуа, по ее разумению, никого не обидел, а его замыслили распять, как раба! Это потрясло старуху.
Едва переводя дыхание, она осторожно постучала о косяк и не посмела войти на зов Хизкии. Эфимеревт, накинув халат, выглянул. Билха зашептала ему про заговор.
– Равви знает! – ответил Хизкия. – У него достанет врагов. Пусть хоть один остается на виду, чтобы ведать их замыслы. Об остальном позаботится Вседержитель.
В распахнутую дубовую дверь таверны Варфаламея Жирного близ торгового пирса Кесарии слышались возбужденные голоса, звон и стук монет о дощатые столы: перекупщики подбивали барыш и рассчитывались с поденщиками. От гавани несло гнилым илом и тухлой рыбой, а из кухни пахло жареным мясом и кислым вином.
У дверей на старых канатах, драных тюках и просто на земле поденщики в рванье дожидались своих старшин. К Варфаламею набилось греков, сирийцев, иудеев и людей неизвестного
Сухощавый молодец с горбатым носом и в иудейской шапочке набекрень сосредоточенно пересчитывал стопки серебра. За соседними столами тоже считали. Каждый свое.
Двое, рассевшись по сторонам от горбоносого, следили за тем, как он сильными пальцами сложил в столбик иудейские сребреники, затем сгреб их в кожаный мешочек, туго затянул шнурком и спрятал деньги в кожаный пояс.
Греческие драхмы и статиры торговец ссыпал в другой мешочек.
От римских динариев он указательным пальцем со сломанным ногтем проворно, по одному, перекидал в горсть медные ассарии, кодранты и лепты. Высыпал медь горкой на стол, и пересчитал оставшееся серебро. Затем несколько римских динариев подвинул заросшему волосами кургузому крепышу в круглой греческой шапочке и в широких персидских шароварах.
– Это тебе и людям, Таргак, – сказал он на эллинском с сильным арамейским акцентом.
Крепыш, старшина грузчиков, по виду египтянин или беглый раб, смахнул деньги в бездонный карман и жадными глазами проводил в кожаный мешочек торговца римское серебро. Взгляд его споткнулся о золотую рукоять кинжала, торчавшего за поясом молодца, – невзирая на римский запрет носить оружие, в Кесарии почти каждый держал оружие при себе: надежное предупреждение бесчисленным ворам и грабителям. Крепыш с поддельным равнодушием отвернулся от денег. Он давно имел дело с торговцем. Тот слыл отчаянным, – внук заговорщика! – и был скор на расправу. Нож с золотой ручкой достался ему от деда. Вигилам, что иногда задерживали мужчину, торговец говорил, что это не оружие, а украшение, и откупался от них.
Торговец брил лицо гладко на латинский манер. Но носил халат правоверных.
– Это тебе, Иехуда. Передашь отцу, – отдал мужчина второму мешок с римским серебром.
Младший брат, поджарый, с аккуратной клиновидной бородкой и усиками, не пересчитывая, засунул деньги за пояс.
– Хозяин! Вина и еды! – крикнул горбоносый.
За соседними столами уже обмывали удачный день.
Иаакова Лепешку (прозвище пристало к нему с детства) невзирая на молодость, знали на побережье все торговцы скотом, вином и лесом, перекупщики, строительные подрядчики, контрабандисты, рыбаки, грузчики и вигилы. Иааков не брезговал никакой прибылью. Ныне он расторговался ливанским лесом для Рима и шерстью для…да Бог его знает для кого! Лишь Вседержителю известно место на границе Дакии у берега Эвксинского понта, куда поплывет товар. Поденщики только-только закончили погрузку пяти кораблей.
– Когда тебя ждать назад? – спросил Таргак.
– Через неделю. Мы с Иехудой идем слушать проповедника из Назарета, – ответил Иааков и устало отер широкой ладонью потное лицо.
– За пять лет все его видели, кроме нас, – сказал младший брат.
– Говорят, он творит чудеса. Лечит и воскрешает мертвых! – одобрительно кивнул Таргак.
– Вот и поглядим, что за чудесник объявился в Назарете, – криво ухмыльнулся Иааков. – Пока оттуда были лишь бараны с изъяном, да кислое вино.