Предатели

Безмозгис Дэвид

— На будущее я пока не загадываю. Ни на счет этого, ни на счет многого другого.

— Не понимаю. Зачем тогда ты допустил все это безобразие?

— Я же сказал, Дафна: у меня не было выбора.

На другом конце трубки повисла пауза. Дочь явно начинала раздражаться и закипать. Котлер представил, как она сидит на кровати в своей комнате и, скрестив ноги, смотрит в стену умными темными глазами. Как отцу сказать ребенку, что любишь его? Любишь всем сердцем. Любишь, даже когда он на тебя злится. Ибо что есть эта злость, как не досада, круто замешанная на любви?

Котлер ждал, когда Дафна снова заговорит. Она была в привычном месте, у себя комнате. Он мог ее себе представить, а она его нет. Да он сейчас едва ли мог и сам себя представить. Вдалеке, на

фоне освещенного луной неба, резко чернели очертания Крымских гор. Дорога была пустынна, лишь изредка ее обшаривали фары проезжающих машин. Приземистые домики — даже в темноте видно, что наспех слепленные, убогие, — вызывали жалость. Освещенный квадрат окна прямо перед его глазами обнажал повседневную прозу жизни их с Лиорой домовладельцев. Он увидел, как Светлана, со свернутой газетой в руке, встала и прошла по комнате. Остановилась и, полуобернувшись, сказала что-то тому, кого Котлеру было не видно. Еврейскому мужу, предположил Котлер, вернувшемуся домой после исполнения общинных обязанностей.

— Ты сказал, что у тебя не было выбора, — наконец сказала Дафна, — что ты имел в виду? Не понимаю. Какого такого выбора у тебя не было?

— Меня шантажировали, — ответил Котлер.

— Шантажировали?

— Я все еще считаю, что нельзя вступать в переговоры с террористами.

— А чего эти террористы хотели?

— Неважно, чего они хотели. Они это не получат, и точка.

— И все же, что им было нужно?

— Мое молчание.

— А что они обещали, если ты будешь молчать?

— Тоже молчать.

— Тоже молчать? О тебе и о ней?

— Я не спрашивал.

— Но ведь речь была именно об этом.

— Как потом оказалось, да.

— А ты не понимал, что они собираются сделать?

— Прекрасно понимал.

— Понимал и все равно на это пошел? — Дафна почти срывалась на крик. — Ты что, не представляешь, каково нам теперь?

— Представляю, Дафна, только одно с другим тут не связано. Если речь идет о принципах, нельзя соглашаться. Ни при каких обстоятельствах. Согласись я — и было бы только хуже. Намного хуже для всех нас. Для нашей страны и для нашей семьи, а она — часть этой страны.

— Да плевать на страну, когда у нас семья рушится! Стране на нас наплевать. Ты открой газеты, почитай, что о нас пишут. Послушай, какие гадости говорят про нас по телевизору. У тебя там есть телевизор?

— Нет.

— Бенциону ты звонил?

— Еще нет.

— Он молчит, но ты только представь, каково ему сейчас. Об этом ты подумал? Ему приходится во всем этом вариться. В армии ему предложили взять отпуск. Он бы ему сейчас не помешал. Я уговаривала его. Но он ни в какую.

— Дафночка, это пройдет. Просто поверь мне. Говорю по своему, увы, огромному опыту.

— Опыт у тебя огромный, папа, знаю. Все это знают. Ты раз за разом жертвуешь собой ради страны, а над тобой все равно насмехаются. Причем насмехаются как раз над этой твоей жертвенностью. А тогда зачем? Пусть другие тоже собой жертвуют. А если никто больше не хочет, ради кого твои жертвы?

Некто жертвует собой ради соотечественников, как ради собственных детей. Он поступает так, потому что ощущает, что ему ведомо больше, чем им. Он видит в них то, чего сами они в себе не видят. Он неустанно верит в них, как верил Господь в израильтян, народ упрямый и жестоковыйный, ропчущий даже в момент своего спасения, малодушничающий, погрязший в бесконечных склоках, мгновенно забывающий явленные знамения и чудеса. Он с ними заодно, даже в худших их проявлениях, иначе он чувствует себя неприкаянным. Неприкаянным и сирым. Ему необходимо быть причастным к чему-то большему, чем он сам.

Но ничего этого Котлер не сказал и попрощался.

Время было позднее, дело шло к полуночи, и Котлер решил, что сегодня уже поздно звонить Бенциону. Кроме того, он так и не смог привыкнуть к тому, что солдату на службе можно позвонить. Даже два с лишним десятка лет жизни в Израиле не изменили его представлений семидесятилетней давности, идущих из детства, и отцовских рассказов о Восточном фронте. Рассказы эти, вкупе

с несколькими фотографиями и пачкой пожелтевших треугольничков полевой почты с отметками цензуры, глубоко въелись в сознание Котлера.

В окне что-то шевельнулось, и Котлер оторвался от созерцания черных горных вершин. Не успел он ни о чем подумать, а колени уже дрогнули, повинуясь неодолимому порыву упасть на землю, спрятаться. Котлер сумел удержаться и выпрямился, только колени все равно немного и нелепо подгибались. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Такого страха он не испытывал уже невесть сколько лет. В окне, повернувшись к Котлеру в профиль, стоял, погруженный то ли в заботы, то ли в раздумья, муж Светланы. В голове у Котлера завихрились мысли, дельные вперемешку с несуразицей. Он знал, что мужчина не может его увидеть, но боялся: а вдруг увидит? Знал, что на дворе две тысячи тринадцатый год и что Советского Союза больше нет, но ему казалось, что его вот-вот накроет стылая тень КГБ, что прежние его палачи где-то рядом. Знал, что он теперь гражданин Израиля, муж и отец, известный диссидент, но все равно чувствовал себя затравленным, уязвимым и не мог преодолеть ужаса. Человек в окне моргнул, устало провел рукой по седым волосам. Откашлялся, что-то сказал жене, прищурившись, выслушал ее ответ и, шаркая, вышел из комнаты.

Пять

Когда Котлер вошел, Лиора смотрела телевизор. Едва взглянув на экран, он сразу узнал фильм — «Белое солнце пустыни», советская картина, некогда его любимейшая. Она вышла в тысяча девятьсот семидесятом году, ему тогда было двадцать, и он делал первые робкие шаги по диссидентской стезе. Прочитал в самиздатском переводе «Эксодус» Леона Юриса. В разношерстной компании позволял себе высказывания небезопасного толка. Ничего серьезного. Тон картины — суховатый, лаконичный, мягко высмеивающий советские мифы о революции — пленил его. И музыка тоже, особенно знаменитая баллада Окуджавы, а Котлер в те времена еще причислял себя к студентам и меломанам. Пока Лиора не выключила телевизор, на экране успели промелькнуть закутанные в паранджу женщины, семенящие по узкой улочке пыльного азиатского городка. Женщины в парандже, дремлющие старцы с длинными бородами, решительно настроенные пришлые освободители, диковатые повстанцы-мусульмане, полыхающие нефтяные скважины — кто был способен предсказать дурное постоянство этого несчастливого сюжета?

Котлер подсел к Лиоре на синее покрывало. Настроение у обоих было более чем целомудренное. Лиора держалась немного отчужденно, словно опасаясь взрыва. Путешествие, в которое они пустились, и так уже полное неурядиц, теперь, похоже, еще больше осложнилось. Главным образом, подумал Котлер, потому, что он совершенно не умел проявлять эгоизм. Впервые за свою полную самоотречения жизнь он захотел чего-то для себя — и все равно продолжает себе вредить. Когда в нем зародилась мечта просыпаться с Лиорой вместе в огромной белоснежной комнате с видом на море? Если не с момента их первой встречи, то почти сразу после того, как он взял ее в свой штат и, дальше больше, ввел в свой дом. Смышленая, расторопная девушка быстро сделалась незаменимой. Часто бывала у них по пятницам на ужинах. Стала кем-то вроде старшей сестры для Дафны и вместе с ней ходила по магазинам за той одеждой, которую Мирьям, в силу своей набожности, не признавала. Все это время между ним и Лиорой ощущалась связь — так современные устройства непрерывно обмениваются невидимым потоком данных. Продолжалось это несколько лет. А год назад, однажды вечером, когда они допоздна заработались у него в кабинете, она подняла голову от блокнота, наткнулась на его откровенный взгляд, а он, впервые в жизни, не стал натягивать смирительную рубашку. «Как мне сдержаться? — спросил он у нее. — И нужно ли мне и дальше сдерживать себя?» Она пристально посмотрела на него и сказала: «Это вам решать». На что он ответил: «Нет, тебе». И в его кабинете произошло то, что происходит в кабинетах очень многих политиков. Стыд какой, думал Котлер и все равно следовал этой недостойной традиции.