Предатели
Шрифт:
— Что сказала Дафна? — спросила Лиора. — Помимо того, что она меня ненавидит.
— Не скупясь на выражения, назвала отца идиотом. На данный момент мнение это популярное и оспорить его трудно. Хотя я и попытался.
— И все?
— Она уже взрослая девочка. Молодая женщина. Далеко не ребенок, как она не преминула мне напомнить. Пока вот так в лоб не скажут, этого как-то до конца не осознаешь. Хотя в этом что-то есть. Рано или поздно это происходит: ребенок начинает понимать, что его родитель не такой уж взрослый, а родитель — что его ребенок повзрослел.
— Да ты, Барух, философ.
— В подобные моменты жизни каждый прибегает к своим порокам. Кто-то к выпивке, кто-то к философии. У большинства людей нет твоего непоколебимого самообладания —
— Мое непоколебимое самообладание. А знаешь, каково быть девушкой с самообладанием? Это же все равно как изъян. До сих пор неловко вспоминать все глупости, которые я вытворяла, чтобы от него избавиться.
— Как по мне, никакой это не изъян. Наоборот, отличная штука.
— Только из-за этого ты вечно оказываешься отщепенцем. Парией.
— Нам не впервой, — сказал Котлер и взял Лиору за руку.
— Так, значит, что? — спросила Лиора. — Все остается по-прежнему? Как и было?
— В отношении нас с тобой ничего не изменилось, — сказал Котлер.
— А в другом? Если что-то случилось, не молчи, Барух.
Котлер хотел было притянуть Лиору к себе, но она заупрямилась и не поддалась.
— Тебе что-нибудь говорит имя Владимира Танкилевича? — спросил Котлер.
По ее лицу он понял: ничего. Да и неудивительно. Это имя уже давно никому ни о чем не говорит, кроме горстки посвященных. Которая становится все меньше. В живых осталось лишь несколько участников драмы, перевернувшей его жизнь.
— Он — мой рыжий Мотеле, — с вымученной улыбкой сказал Котлер.
— Я не понимаю, Барух.
— Это из книги Евгении Гинзбург. «Это что еще за рыжий Мотеле?» — спросила она у мужа на одном загородном выезде. Аналогия не идеальна. Гинзбург была еврейка и коммунистка, а ее рыжий Мотеле — еврей и чекист, но все равно эта строчка засела у меня в голове.
— Возможно, я тупая, Барух, или перенервничала, или просто устала, только я сейчас не в настроении разгадывать загадки.
— Танкилевич — это тот человек, который на меня донес. У которого я жил в Москве и который оказался осведомителем КГБ. Он опубликовал в «Известиях» открытое письмо, в котором обвинил меня в том, что я работаю на ЦРУ.
— Так, хорошо. И почему вдруг ты о нем вспомнил?
— Я его видел.
— Когда ты мог его видеть? Мы весь день были вместе.
— Во дворе, когда звонил Дафне. Он был в доме, стоял у окна. Продолжать?
Продолжать не было нужды. Лиора вскочила с кровати и уставилась на него.
— Ты его видел, а он тебя нет?
— Он нет.
— Прекрасно, — сказала Лиора.
Кинулась к комоду, выдвинула ящик. Выхватила охапку одежды и кинула в изножье кровати. Она хотела, чтобы он действовал, сопротивлялся тому, что, она чувствовала, уже в нем угнездилось, но это не помогло. Он продолжал безмятежно, как ни в чем не бывало сидеть на кровати. Лиора смотрела на него, и запал ее постепенно ослабевал. Он наблюдал за тем, как она успокаивается, затихает. Расслабляются лицо, плечи, позвоночник, все тело. Против его неподвижной невозмутимости приема не было. Оба они об этом знали. А откуда в нем вдруг берется невозмутимость, Котлер говорить немного стеснялся. Это была не та невозмутимость, с которой он противостоял Амнону, премьер-министру и многочисленным врагам из своего прошлого. Та невозмутимость шла от разума и принципов, ее легко было объяснить и оправдать, по крайней мере перед собой. Эта же была иной природы. Мистической, скажем так. Именно этим люди иррационального склада отговариваются, когда их обвиняют в неуступчивости.
— Зря мы вообще сюда приехали, — сказала Лиора. — Зря связались с этой женщиной. Я ведь говорила.
— Всё так, тем не менее мы здесь. И наверное, хотя от меня такое непривычно слышать, сдается мне, что все это неспроста.
— Да? А для чего все это?
— Вот это мне бы и хотелось выяснить.
— Все равно не понимаю. Что тут выяснять? Ты случайно встретил человека, который предал тебя сорок лет назад. Вероятность того, что мы случайно поселились
— Нет, с этими фантазиями я давно распрощался.
— Тогда что? Хочешь ему что-то доказать? Продемонстрировать свои достижения?
— Нет. Сейчас для этого момент совсем не подходящий.
— Почему? Ты на первых полосах газет. Да, в эпицентре скандала, но это же временно. А главное — судьба нашей страны, ведь она много значит для множества людей. И ты тот, кто ее вершит. Ну и кто такой Танкилевич на фоне всего этого?
— А еще у меня красивая любимая девушка. Не забудь об этом упомянуть.
— А он женат на злобной карге и проныре. И живет в жалкой развалюхе. Еле сводит концы с концами. И у него наверняка какое-нибудь хроническое заболевание — печени, простаты. А еще… В общем, справедливость, можно сказать, восторжествовала. Чего же больше?
— Любопытство, Лиора. Это единственное объяснение. Любопытство. Любопытство у меня в крови. И никогда в жизни оно не мучило меня сильнее.
— И причина только в этом?
— Я хочу выяснить правду, Лиора. Прежде всего. Эта потребность сродни голоду. Главное — ее удовлетворить, а что, почему — до этих подробностей дело доходит лишь потом, когда ты насытился.
— И чтобы удовлетворить эту потребность, ты готов рискнуть и открыть, кто ты, этим людям? А заодно и кто мы, ведь мы вместе сюда приехали. Такого случая у нас не было и, может, больше не будет. Вот схлестнешься ты с этим человеком и его женой — и ты же понимаешь, что тогда начнется? Разве мы сможем жить так, будто ничего не произошло? Сможем сходить на пляж, наведаться в Ливадийский дворец и музей Чехова? Если ты свяжешься с этим человеком, неизвестно, что будет, но нас уж точно не оставят в покое, и мы не сможем побыть вдвоем, как мы хотели. Но, конечно, если это для тебя неважно, если это мало что значит, то так сразу и скажи!
От своей вспышки Лиора раскраснелась и стала ужасно соблазнительной — пылкость в любом ее проявлении вообще очень сексуальна. Котлер посмотрел на ее грудь, как она бурно вздымается и опускается у него перед глазами, и вдруг ему захотелось наброситься на нее, как зверь, захотелось, чтобы они вцепились и терзали друг друга. Его все так же воспламеняло ее пышное тело, полные, гладкие груди, ягодицы, бедра.
Он жадно хватал ртом ее плоть, по-хозяйски ее тискал. Ее тело звало, приглашало не сдерживать себя, воплотить любые дикие, грязные желания. Меж ними двумя не было места ни сомнениям, ни пощаде. С Лиорой он мог быть собой — образцом добродетели и одновременно мужчиной с налитыми яйцами. В те сорок лет, в которые уместились тюрьма и борьба за свое доброе имя, слава и бесконечные долги, верность и нерешительность, — он и наполовину не был собой. Он сел в двадцать пять, а на свободу вышел в тридцать восемь. В тюрьму он угодил молодым парнем, только-только женившимся, а к моменту освобождения превратился в ходячие мощи. Каким женихом он мог стать для своей невесты, которая ждала его все эти годы? Какой невестой была та, что все эти годы, ожидая его, тоже вела упорную, непрерывную борьбу? Встретились два человека, привыкшие ни с кем не делить холодную одинокую постель. И этим старым знакомым, почти уже чужим друг другу, предстояло слиться в страстных объятиях или довольствоваться нежной близостью — этого ждал от них мир, этого хотели они сами. Они старались. Упорные, преданные делу люди, они и в сердечных делах проявили упорство. Перепробовали все средства, чтобы раздуть жар прежней страсти. Но любовный огонь не просто поубавился, он почти погас от нехватки топлива, обычного топлива — жизни под одной крышей и повседневного общения. В разлуке оба делали вид, что жар не угас, что огонь всё пылает, но, воссоединившись, поняли, что это не так. И все равно попытались разжечь его заново. Ведь когда-то он полыхал вовсю. По-настоящему. Но можно раздуть жар заново, только прежнего огня в нем уже не будет. С Лиорой огонь вспыхнул снова, со всепоглощающим пылом.