Предчувствие: Антология «шестой волны»
Шрифт:
Миша чуть обижался: забористое фэнтези — это ли не намёк на уродство? Неомодерн и постгуманизм суть подлинные атрибуты эпохи, любой шаг в сторону — и ты евтушенко (никто не знал, что значит евтушенко как термин, но в обществе Гутэнтака это было заурядное ругательство наподобие слова «лох»).
…Он упал на спину в аккуратно подметенные листья.
— Уи-уи, — повизгивал юный воспитанник Михаил Шаунов. — Да здравствуют поросята как народно-трудовой класс! Правительство задолжало свиньям. Давайте угондоним это жидовское правительство.
— Ну я убалдеваю, — радостно отвечал ему Гутэнтак, вечно-трезвый и умыто-расчёсанный.
…Наркота была обязательной. Полугодовые лекции, раз в две недели — увлекательный семинар. Курс читал просветлённый Александр Берн. Семинары
Трое переспали с Клариссой (Центры, как известно, поощряли секс, хотя и допускали заглушку). В своих разноярких бикини она была красивее, чем без них. Колготки, юбки и блузки делали её сексуальнее на порядок. Но пальто было уже перебором — в своём камышовом она была столь же обыкновенна, как без бикини. Заурядность не отпугивала. Кларисса казалась теплой и ласковой, такой впоследствии и оказывалась…
— А скажи мне, Михаил, что нам видится с позиций феноменологической редукции? — спросил он, подражая мастеру Клыку.
— Иди на хер, вася, — по-доброму ответил он Гутэнтаку.
— За ответ — шестёрка, — резюмировал тот.
— Вы — моя любовь, Леонид Петрович, — сказал Миша, не вставая с земли.
Подобрал охапку листьев, подбросил вверх. Блёкло-подсушенные листья упали ему на лицо, воспитанник не переставал улыбаться. Один листик угодил в рот. Миша с наслаждением пожевал.
— Вы — моя любовь, Леонид Петрович, — сказала девочка Ира в разгар контроля.
— Серьёзно? — прищурился просветлённый Леонид Клык, мастер философии и экс-вице-коадъютор.
— Серьёзно, — подтвердила белокуро-джинсовая.
— Ты меня понимаешь? — спросил тридцатилетний мастер Клык.
— Не всегда, — призналась девушка. — Но разве для любви надо полностью понимать?
— А что ты хочешь? — допытывался мастер.
— Вас, — просто ответила Ирина.
Немигающие зелёные глаза смотрели на мастера во всю ширь.
— Неужели? — чуть растерянно усмехнулся он. — Ну хорошо.
Он подошёл и поцеловал её. Немигающие глаза закрылись. А затем по-настоящему и всерьёз, забыв мир и себя, мастер Клык всосался в губы. Шестнадцатилетняя ответила. Прошла минута и две. Сорок глаз восторженно смотрело, как мастер Клык сосёт губы их одноклассницы. Ни слова, ни смеха. Очень тихо и слышно, как жужжит старенькая лампа на потолке. Он оторвался от девушки.
— Пошли отсюда, — нежно приказал он.
— Прямо сейчас? — спросила Ира.
— Hic et nunc, — ответил он. — Неужели ты против?
Он обнял её, погладил волосы. Белокуро-джинсовая закрыла глаза, прижалась к сильному.
— Дописывайте, ребята, — сказал на прощание просветлённый Леонид Клык.
В традициях Центра.
Абсолютное hic et nunc: они не пошли к ней в комнату и к нему домой, всё случилось на третьем этаже школы. Там был кабинет, в который никто и никогда не заходит, — в этом кабинете есть парта, на которой девушка Ира отдалась мастеру.
Всё было нежно, без страха и продолжительно. Он ласкал её, целовал. В джинсовом кармане Ира носила презервативы — в традициях школы… До этого она не спала с мужчинами — не в этом ли ещё одна традиция Центра?
Философия считалась главным предметом.
— Я сочинил стихи, — задумчиво сказал Гутэнтак.
— Валяй, — объявил Миша.
Он игриво начал жевать очередную охапку листьев. Давился и выплёвывал, но не прекращал, нахрустывая всё упорнее. Смотрел на мир радостным котёнком — он, Михаил Шаунов, летом убивший первого человека.
Есть предложенье сдать отца масонам, Пускай они его пытают хлебом, Есть предложенье изменить Бурбонам, Натурой взять и расплатиться небом. Есть предложение послать святого Джона — Пускай один гуляет по холмам, Пускай его насилует Мадонна, Пускай он пьянствует зимою по утрам. Есть предложениеМиша выплюнул непрожёванные листья.
— Нормально, — сказал он. — Только зачем обвинять евреев? Я всегда считал их великой нацией. А вообще-то это не поэзия. Послушай моё.
Ты ненавидишь белых лебедей, Чтоб не прослыть в округе зоофилом, Ты часто балуешь едой чужих детей, Чтобы тебя не ткнули ночью шилом. Ты хочешь жить, правителей кляня, Но Бог поставил двойку за урок: Как всякий, кого мать родила зря, Ты не красив, не добр, не жесток… Ты до рожденья рыжей был овцой, Тебя за резвость наказали волки, Но вновь идёшь с распятьем и мацой, Средь поселян рождая кривотолки. Твоя субстанция не лишена эфира, Но надвое разломан дерзкий меч, Разбита в щепы золотая лира, И голова упасть готова с плеч. Устав от жизни серой и дурной, Ты всё равно боишься утром сдохнуть, Своё рыдание скрепив мужской слезой, Живёшь в грязи, чтоб дольше не засохнуть. Тебя не любят девушки и суки, Ты словно пугало колхозное для дам, Для них ты трактор из музея скуки, Для них ты словно неисправный кран. Ты не дождёшься наступленья лета, Чтоб окончательно поверить во Христа, Лихие люди лунного отсвета Тебя не снимут ночью со креста… Ты будешь жить, не разумея Будды, Ты будешь жить, но в серый летний день Нагрянут разбивальщики посуды, Чтоб мир твой обратился в дребедень.— Для семнадцати лет сойдёт, — небрежно похвалил Гутэнтак. — Более того, с этим ты сдашь экзамен на поэтический минимум. Только не вздумай показывать это людям. Засмеют.
— А зачем тебе заглушка на музыку? — неожиданно спросил он.
— Бес его знает, — честно признался Гутэнтак. — Чем больше заглушек, тем целостней человек.
— Вон оно что, — хохотнул он. — А я не знал, что и думать.
Миша хохотнул ещё более издевательски. Но он бессилен обидеть товарища: чёрная куртка герояделает того неуязвимым для слов. Он — выпускник. Он — почти готов, сложный парень восемнадцати лет от роду. На нём только два хвоста последней в его жизни центровой сессии. Выше только имперские университеты, посвящение в идеологии и чёрный плащ гения.Он фактически не принадлежит шестой пассионарной школе, а напарнику предстоит ещё год.