Предчувствие любви
Шрифт:
Беседуя с нами, Иван Петрович брал то одну, то другую из этих вещей, задумчиво вертел перед глазами и перекладывал, как бы выбирая для нее более подходящее место. Трудно было понять, слушает он нас или занят какими-то своими мыслями. Это сковывало, отбивало охоту говорить, и почему-то рождалось предположение, что командиром эскадрильи Филатов стал по стечению случайных обстоятельств.
Бывает же так: предшественник получает повышение или увольняется в запас, а освободившуюся должность занимает его заместитель. И не потому, что так заведено, а просто выдвигать в данный момент больше
Похоже, и Филатов из таких. При первой встрече с нами еще в училище он по-свойски балагурил, здесь, в Крымде, сам нас в гостиницу проводил, хотя мог приказать, чтобы это сделал посыльный, а теперь устроил формальный прием. Зачем? Не исключено, что от неопытности, от неуверенности в себе придерживается не им заведенной традиции. Потому и сидит набычившись, крутит в пальцах какие-то безделушки. Небось самому скучно, а как вести себя, не знает. Или, может быть, уже составил о каждом из нас весьма определенное мнение, и мы ему просто неинтересны.
— А теперь о вашей стычке с Карпущенко, — вдруг озадачил нас майор. — Подробности опускаю. Наплевать и забыть, как говорил Чапаев.
И опять мы смущенно замялись. И это Карпущенко доложил! Неприятно!..
— Я, товарищи, вот что скажу, — строго продолжал комэск. — Карпущенко я знаю. Он, конечно, резковат, но, видать, и вы хороши. Поэтому сразу предупреждаю, давайте без фокусов. А то вы, гляжу, уж больно строгие судьи. Ни один из вас не подумал, что Карпущенко — фронтовик. Его нервы или ваши? Да и возраст… И опять же… ответственность. Кто за кого отвечал в этом вынужденном полете? — Он без перехода посмотрел на Зубарева: — Сколько вам лет?
— Я… Мне… Вы меня спрашиваете? — растерянно замигал Николай.
— Да вы своей молодости не стесняйтесь. Летчики и должны быть молодыми. Но — с одним условием, — Филатов медленно перевел укоряющий взгляд на Пономарева, — ни в коем разе не легкомысленными. А вы как себя ведете? «Бу-сде… Бу-спок…» Пижоните? Держите себя в узде!
Зазвонил телефон. Подняв трубку, командир озабоченно нахмурился. Ему, должно быть, сообщали что-то тревожное или неприятное, и он, не церемонясь, махнул рукой в сторону двери:
— Можете быть свободны.
— Побеседовали, — хмыкнул уже за дверью Валентин. А на улице недовольно сказал: — Да-а, тут надо ухо держать востро…
На следующий день утром Филатов официально представил нас эскадрилье. Туго затянув ремни, в шинелях, застегнутых наглухо до самой верхней пуговицы, мы с подобающим моменту молодцеватым видом стояли перед боевым строем. Когда командир называл фамилию, каждый из нас делал шаг вперед, выступая для всеобщего обозрения.
— Прошу любить и жаловать, — произносил при этом майор, будто не мог найти других слов, и было неловко слышать одну и ту же, отдающую старомодностью фразу.
Трудно оставаться самим собою в такую минуту, когда на тебя устремлены многие пытливые взоры незнакомых и, несомненно, видавших виды людей. Напыжась, Зубарев задрал голову, колесом выпятил грудь: вот он я, смотрите! И вдруг — о, ужас! — с шинели у него с треском отскочила оторвавшаяся пуговица. Вжик — и в снег.
Ох, этот массовый пошив одежды для выпускников офицерского училища в военторговском ателье. На живую
— Смир-рно! — сердито прогремело над плацем. Все враз замерли. А Филатов, сделав паузу, так же громко и со значением распорядился: — Начальник штаба, зачитайте приказ.
Какой приказ? О чем? Любопытно.
— За инициативу, выразившуюся в добровольной подготовке бомбардировщика к вылету по тревоге…
Еще не вникнув в стандартные, привычные для военного человека формулировки, мы заволновались.
— За выполнение ответственного полетного задания в обстановке, приближенной к боевой, лейтенантам…
(Мама родная, это же о нас! Это — нам!)
Старательно, чтобы не ошибиться, или, может быть, для большей весомости, начальник штаба чуть ли не по слогам зачитал наши фамилии, помедлил, переводя дыхание, и отрывисто, с расстановкой выкрикнул:
— Объявить… благодарность!
Радостно екнуло и зачастило, запело сердце. Счастливый восторг холодком пробежал по спине. Вот оно — долгожданное признание. И это — лишь начало. А впереди…
Впереди — вся служба. И если уж летать, так летать! Для того мы и учились, для того и прибыли сюда, на самый край света. Отныне в небесном царстве, в воздушном государстве пойдет-потечет наша гордая молодая жизнь. Там, в холодной бездне стратосферы, покроются инеем ранней седины наши буйные головы. Мы будем летать выше всех, дальше всех и быстрее всех. Никакие тяготы, никакие передряги не заставят нас раньше времени сложить свои закаленные крылья. На землю мы спустимся лишь тогда, когда прозвучит сигнал отбоя всемирной тревоги…
Вот куда взыграла мысль. Меня, да конечно же и моих друзей, переполнили, захлестнули, воспламенили такие вот, или примерно такие жаркие чувства. Стремясь выразить их со всей полнотой, мы дружно гаркнули:
— Служим Советскому Союзу!
Довольный не меньше нашего, майор Филатов весело вскинул руку к ушанке:
— Становитесь в строй!..
Мы долго еще не могли прийти в себя, внутренне ликуя и в то же время испытывая некоторое смущение.
В строгих рядах эскадрильи каждый знал свое место, раз и навсегда определенное согласно боевому расчету. Впереди — летчики. Вся передняя шеренга — одни летчики, и в зтом угадывался символический смысл. Летчик — первый среди воздушных бойцов. Он всюду должен быть первым — и здесь, на земле, и там, в небе. Во второй шеренге — штурманы, затем стрелки-радисты. Тоже как бы в соответствии со значимостью их боевых ролей. А за ними — вся «техническая моща», как сказал капитан Коса.
Приятно на равных влиться в такой строй. Приятно сознавать, что ты здесь необходим. Но, как на грех, рядом оказался старший лейтенант Карпущенко. Окинув нас холодным взглядом, он обронил:
— А я не поздравляю.
До чего же он все-таки непонятный человек! Занозистый! Ке знаешь, как и реагировать. Трудно будет найти с ним общий язык. Или я слишком много значения придаю мелочам? Может, не обращать внимания? Вон как Зубарев — будто и не слышит. Кремень! А Шатохин?
Леву занимало совсем другое.