Предчувствие смуты
Шрифт:
— Тебе известны такие подробности! — удивилась Тамара.
— Там работают наши слобожане. Они такие же саперы, как и мы.
— Которые ошибаются один раз? — переспросила она, внимательно глядя на собеседника. Его взгляд таил загадку.
— Примерно, — ответил раздумчиво.
Для Тамары никакой загадки не было. Уже новый командир саперной роты лейтенант Червонин на инструктаже привел эту расхожую поговорку, и в тот же день солдат из нового пополнения — вот совпадение! — подорвался на мине-ловушке. На обочине дороги солдат заметил блестящий кошелек из хромовой кожи. Соблазнился
Время торопило. Прощаясь, Никита поцеловал Клавочку, попытался обнять и Тамару, но она для поцелуя подставила только щечку, зато произнесла слова, которые его ободрили, укрепили надежду на все лучшее:
— Не задерживайся. Мы с Клавочкой будем скучать.
Не сказала, по ком, но и Клавочке было ясно, о ком она говорит. Она взглянула на крестного, как всегда смотрела на отца, который часто уезжал в командировку. Одна Тамара знала, что из таких командировок не всегда возвращаются. За последние годы под красными звездочками сколько могилок прибавилось на городском кладбище!..
5
Звездная августовская ночь. Ущербная луна прикрыта застывшим облаком. Со всех четырех сторон — холодная сухая степь. Свирепствовали кузнечики. В августе они особенно трескучие.
Никита Перевышко шагал по ночной Слобожанщине, вдыхая запах свежескошенного донника.
Вскоре Никита нагнал шедшего впереди человека с тяжелым рюкзаком за плечами. Еще издали было заметно, что пешеход то и дело оглядывался и все ближе держался обочины, как бы предоставляя незнакомцу с рюкзаком дорогу для обгона. Когда Никита поравнялся с пешеходом, тот резко остановился, не выпуская руки из кармана.
— Привет, земляк. Вижу, нам по пути.
— Привет, — поздоровался пешеход, не обнажая руку.
— Что там у тебя — нож или кастет?
— Ствол.
— Ствол в таких случаях держат у груди.
Путники, приостановившись, пристально посмотрели друг на друга.
— Никак Перевышко? Никита?
— Откуда, Клим?
Односельчане разговорились. Меньше всего Никита хотел встретить в степи, на пустынной дороге, своего давнего врага и обидчика Клима, старшего сына Пунтуса.
Гора с горой не сходятся, но люди, коль они живые, когда-нибудь да сойдутся, а сойдутся — не молчат.
— Давно из дому? — спросил Никита.
— Год и четыре месяца.
— Что так долго?
— Наоборот, отпустили раньше срока. За примерное поведение.
— За что сидел?
— Стоял. На шухере.
— Это где же?
— На Суходольском перегоне. Ребята русский поезд грабанули. А я груз принимал и относил от насыпи. Это чтоб не наскочили пограничники. Все-таки граница. А поезд шел по украинской земле.
— И попался?
— Не я. Кто пломбы сорвал.
— А что за товар?
— Скажу — не поверишь. Памперсы. На памперсах ребята и попались.
— А тебе дали срок?
— Баба продала… Бабы, они продажные… Одной девахе я отнес тючок — три сотни памперсов. Куда их для одного села? Раньше, в старину, — мне рассказывала бабушка, — о памперсах и слыхом не слышали, это уже в советское время появились пеленки. Наши предки от рождения до года росли на печке, вместо пеленок, как суточному теленку песочек подсыпали. В старину, мне бабушка рассказывала, помочилось дитя, песочек заменят — тело сухое и здоровое… А деваха моя с памперсами мотнулась в Купянск. На барахолке ее и замели. Прижали — она указала на меня. Я, конечно, таиться не стал. Гоню чистосердечное: так, мол, и так, шел на случку, гляжу, под откосом что-то белое. Думал, из вагона пассажир выпал. Оказалось, тючок с памперсами. А раз вещь под откосом, значит, бесхозная. Я ее своей девахе — в качестве презента.
— И тебе поверили, что имущество бесхозное?
— Не поверили. Но я стоял, как партизан на допросе… Когда-то пацаны меня учили: сказал один раз, хоть подохни — показаний не меняй… Все равно два года дали. Откантовался две трети срока. Кинули в черкасскую образцово-показательную колонию. Там я стал идейным. Когда митинговали, глотку рвал: «Гэть кацапив з украинских тюрем!» Меня заметили. Перевели в хлеборезку. Откормился. В весе прибавил. Колония хоть и образцовая, зэки голодают… Не знаю, как в России, а наши зэки за бугор так и норовят. Там, говорят, житуха клевая. Там, за бугром, зэки прямо в камере телек смотрят. В город выпускают. Без конвоя. Только на ногу им цепляют браслет, это чтоб за ними следить по спутнику…
Для контрактника Перевышки это было ново. У нас подобной вольности не допустят. Да и Климу он не очень поверил: мало ли чего человек наслушается, да еще в тюремной камере? Там каждый ждет не дождется окончания срока. Дают подышать воздухом свободы, но только подышать.
Никиту невольно заинтересовала идея с браслетом. Если это не байка, молодцы американцы. Пусть зэки ходят с браслетами, зато есть у них видимость свободы.
— А если зэк попытается освободиться от браслета?
— Ничего не получится — мина сработает. Мина привязывается к ноге. А зэк без ноги — что теща, похоронившая дочку.
«Колония просветила Клима», — думал Никита, не удивляясь, что рядом с ним шагает человек, о котором, как говорили в Сиротине, тюрьма плачет. Теперь, по-видимому, уже не плакала… Пунтусы, будучи в большинстве, часто били Перевышек. Не однажды от Клима доставалось Никите. Клим чуть ли не следил за Никитой, и если видел его с Юлей, набрасывался на него, как молодой петух. Однажды после очередной стычки вытирая Никите разбитый нос, Юля сказала с упреком: «Ты же намного его сильней, а — поддаешься. Стесняешься, как следует, врезать? Его давно пора проучить».
И он ему врезал, как учил отец. Клим застал их на тропинке, когда они спускались к речке. Обычно Клим сначала вступал в словесную перепалку: «Опять, гад, Юльке не даешь проходу…» Клим не успел раскрыть рот, как Никита схватил его за уши и головой, как футбольным мячом, расквасил Климу нос. Клим выхватил из кармана самодельную финку, но Юля встала между ними, примиряюще крикнула: «Все! Квиты!»
И с тех пор Клим оставил Никиту в покое, видимо, окончательно понял, что у Юли с Никитой серьезные чувства, и, чем черт не шутит, а вдруг породнятся враждующие семьи — вот будет потеха!