Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
...Если тебе пятнадцать лет - ты, несмотря ни на что, воспринимаешь жизнь как початую бутыль неизведанного питья: в первых глотках самозабвенная жадность первого утоления... Ты ощущаешь уже горький привкус, но как бы горек он ни был, первое утоление жадно - это закон початой бутыли... Если тебе пятнадцать лет, ты благодаришь жизнь, даровавшую тебе опасность, ибо в ней - захлеб первых глотков...
Если ты еще не убивал, твое пятнадцатилетие дарует тебе сладостную тревожащую связь с оружием, лежащим в твоем кармане...
Если
Борис и Андрей не поняли бы Женю и Сережу... ПБО - изматывающий, тяжелый долг Жени Чернецкого - была увлекательной, волнующей игрой Бориса Ивлинского и Андрея Шмидта...
– Кстати, ты знаком с Чернецким?
– Нет, то есть кое-что о нем знаю, но никогда не встречался.
– Ты случайно не знаешь, кто он?
– Нет. Почему ты спросил?
– Так... Знаешь его кличку?
– Конечно. Мельмот. Странного же о нем, однако, мнения в ПБО, если дали такую кличку.
– В ПБО о нем действительно странного мнения, Андрей. Понимаешь, никто никогда не слышал от него хоть незначительного упоминания о семье, родных, месте, где он родился, ничего... Хотя он довольно разговорчив.
– Ну и что в этом такого?
– Нет, ничего. Но, понимаешь, ничего применительно к кому-либо другому, но не к нему. В "Диске" ходит легенда, что Чернецкой вообще нигде не родился... Отсюда и пошло - Мельмот.
– Занятно. О, кто бы это мог быть?
– Вероятно, Ляля.
– Тата снова вышла из комнаты.
– О, вот это неожиданность!
– послышался ее голос из передней.
Вслед за Татой в комнаты вошел высокий светловолосый юноша с красивым нервным лицом, нехорошую помятость которого, казалось, подчеркивал бархатный бант на безукоризненно белой сорочке, воротнички которой лежали поверх черной "музыкантской" куртки.
– О! Вот уж кого мы давненько не имели счастья лицезреть... Привет, Вербицкий!
– Захотелось всех вас повидать вне школы.
– Можно подумать, ты так часто бываешь в школе.
– Редко. Шмидт, я, помимо всего прочего, пришел поблагодарить тебя.
– Не за что. Митька, если бы ты понял одно, я был бы очень рад: в другой раз обшаривать все сволочные кабаки по твою душу я не стану. Это может продолжаться до бесконечности: нет ничего более глупого, чем спасать того, кто прочно вознамерился себя угробить.
– Митя, не нюхай ты этой мерзости!
– Ну вот, дождался дружеской встречи...
– с шутливой обидой протянул Митя Вербицкий, забираясь в глубокое кресло в углу.
– Кстати, я видел Владика Чецкого - он сегодня собирался.
– Ладно, не уводи разговор. Уж коль скоро ты сегодня сюда попал, живым мы тебя не отпустим. Знаешь, почему ты
– Знаю, Боря, можешь не объяснять. Все я знаю. И мне действительно не хочется, чтобы мне слишком часто напоминали о том, что я качусь ко всем чертям, извини, Тата.
– Избил бы я тебя - так, чтобы все выколотить, да боюсь, убью ненароком, в тебе ведь в чем душа сейчас держится...
– Ничего бы, Андрей, не выбил - кроме разве действительно души... Дело объясняется очень просто: первое, я - это не вы, а второе - я при этом тоже не могу просто так.
– То есть?
– Шмидт, ты мог бы мне доверить какие-нибудь ваши заговорщические дела?
– Нет.
– Звучит до неприличия недвусмысленно, но ты совершенно прав. Видишь сам: вы с Борисом спасаетесь от того, что вокруг, тем, что против этого боретесь, а из меня борец никакой... Так если вы, в двадцать раз сильнее меня, не можете жить как ни в чем не бывало, просто жить, то можно ли это от меня требовать? Каждый спасается как может. Я - тем, что гибну. И вообще - где моя шпага?!
– Вербицкий рассмеялся и вскочил на ноги.
Это развлечение было забыто довольно давно, еще задолго до того как Митино появление на средах у Таты стало редкостью. Увлечение фехтованием, охватившее некомсомольски настроенную мужскую часть группы "А" началось весной двадцатого года, когда на чьих-то антресолях была случайно обнаружена связка шпаг.
– А правда, Тата, они еще сохранились?
– За буфетом, достань.
Борис вытащил из-за буфета три железные шпаги с расшатанными гардами, разумеется, без предохранительных наконечников.
– Моя... Шмидта... Митьки...
– Вызываю Шмидта!
– крикнул Митя, подхватив брошенную Борисом шпагу.
– Принимаю! Только пошли все в прихожую - здесь все полетит.
– Андрей вытащил из кармана браунинг и положил его на журнальный столик, на всякий случай закрыв Татиным альбомом.
– Заряженный, что ли?
– Ага. Пальнет еще... Пошли!
Андрей признанно фехтовал лучше всех, что отчасти объяснялось его хладнокровной манерой. Разный темперамент противников сразу же бросился в глаза: в то время как Митя перешел в наступление, не доведя салюта, Андрей четко отсалютовал противнику, однако же наступать начал одновременно с Митей.
Шпаги сшибались и звенели в полумраке прихожей.
Борис и Тата стояли в дверях, наблюдая за поединком. С самого начала было ясно, что верх возьмет Андрей: он начал уже зажимать Митю в угол, когда снова раздался звонок.
– О, а это Чецкий!
– Погоди, Тата, не открывай, - со смехом крикнул Борис, давно уже изнывавший с опущенной шпагой в руке, - господа, давайте устроим ему "стальной свод"!
– Стальной свод!
– Стальной свод!
Разгоряченные борьбой Митя и Андрей вскинули свои шпаги к поднятой вертикально на вытянутую руку шпаге-Бориса.