Предновогодние хлопоты III
Шрифт:
Усольцев обернулся к Алику, который, кажется, заснул.
– Ал, ты спишь?
– Ты говори, говори, Жорж, я слушаю, – ответил тот, не открывая глаз.
– Так вот, референдум по вопросу нынешнего состояния страны там проводить совершенно не имеет смысла. Граждане осужденные единодушно считают, что к власти в России пришли оторвы, перед которыми их преступления выглядят детскими шалостями. В ходу обиженные рассуждения о том, что они за свои «шалости» получили несправедливо завышенные срока, а под невероятные преступления нынешней либеральной братии даже статьи нельзя подобрать. Здесь я с терпигорцами абсолютно согласен. в самом деле, подбить под нынешних младореформаторов советскую статью о хищении в особо крупных размерах? Смешно. Самые злостные расхитители, разоблачённые органами ОБХСС во времена «социализма с человеческим лицом», смотрятся невинными голубыми воришками при сравнении их с ворами нынешней бизнес-элиты. Попробуй подсчитать ущерб, нанесённый стране этими выползнями-пассионариями – калькулятор задымится и сгорит от нереальной нагрузки на свои электронные органы. Материальный ущерб пока не подсчитать: слишком времени мало прошло с момента распада страны, да и не всё ещё грабанули. Лет через двадцать-тридцать, с помощью историков, хотелось бы и прокуроров, может быть удастся представить себе масштаб этой беспрецедентной акции предательства и захвата страны…
Усольцев остановился, взял сигарету, собираясь закурить. Денисов передал ему зажигалку, а в голове его внезапно возник яркий образ недавнего курносого пассажира, поведавшего ему о том, что с ним в
– Георгий, деревенька наша маленькая и в ней всегда есть шанс встретиться со знакомым человеком, как верно вы заметили. Но в нашем городе, чаще, чем в других, наверное, происходят мистические встречи. Если мои предположения сейчас оправдаются, то это значит, что произошло одно из таких явлений, – сказал он.
– О чём вы, Игорь Николаевич? – обернулся к нему Усольцев, жадно затягиваясь сигаретным дымком.
– Намедни я подвозил четвёрку «мушкетёров», товарищей из зарешеченного мира и среди них был необычайно подкованный и говорливый товарищ, я жалел, что не было диктофона записать его рассказ. Он легко говорил о сложных материях, о Достоевском и его произведениях, философствовал пространственно на разные сложные темы. Интересно, что он двойной тёзка великого писателя. И этот философ с заметным уважением рассказывал мне о некоем питерском писателе, с которым он отбывал срок заключения, от которого слышал теорию о выползнях…
– Курносый! – с восхищением в голосе воскликнул Усольцев, приподнимаясь в кресле, и повторил удовлетворённо. – Курносый! Ну и ну! Ну, надо же, и впрямь мистика! Чудеса! Мы домой в одном поезде с ним вернулись. Курносый… делил я с горемыкой краюху хлеба и разговоры душевные мы с ним вели. Въедливый, как червь, человечина этот Фёдор Михайлович сын Михайлов. Слушать мог жадно и внимательно, слова не пропустит. Что не поймёт, – десять раз переспросит, пока не разберётся и выводов не сделает. Правильных в большинстве случаев. За знания цеплялся, но как у многих тамошних товарищей крепко в нём сидело неистребимое желание «рисануться» и «понтануться», блеснуть приобретёнными познаниями…
– Это я хорошо заметил, – рассмеялся Денисов.
Усольцев улыбнулся.
– И при этом ведь правильно судил о многом, до чего люди с образованием не сразу допереть могут. Между прочим, он рецидивист со стажем и весьма уважаемый человек в своём кругу. Вот так в жизни бывает: тянется, тянется человек к знаниям и человек неплохой, не без задатков разумных, не сгнило в нём ещё корневище человеческое, но стезю свою дурную не бросает, плывёт по проклятому кругу, потому что думает, что в своём криминальном мире он что-то из себя представляет, а на воле не впишется в параллельный мир людей. Есть у меня предчувствие, что недолго он погуляет на воле, вернётся в родные ему пенаты. Работать он не пойдёт, денег у него нет, значит, что-то опять вынужден будет предпринять нечто криминальное. Он со своими дружками всё шушукался перед освобождением, какие-то намётки подолгу шёпотком обсуждались. Про меня-то он, что говорил?
– Рассказывал про беседы ваши философские, про жизнь лагерную. С большим уважением вас вспоминал, надо сказать, – рассмеялся Денисов.
– Фёдор, Фёдор! Как клещ в меня впился, все мои книги перечитал, вопросами закидывал.
– Мне показалось, что Достоевского он полюбил искренне, благодаря хорошему наставнику и собеседнику.
– Это правда. Перечитал несколько его книг, приставал с разъяснениями. Курносый, – задумчиво произнёс Усольцев, – потерялся, выпал из обычной жизни совсем неплохой и не глупый русский мужик. Несмотря на наши, внешне доверительные отношения, до конца он мне, конечно же, не открылся, хотя горечь и тоска душевная о простой человеческой жизни в нём частенько прорывалась. Посиди я с ним подольше, отношения наши возможно стали бы доверительнее…
Усольцев рассмеялся, а Алик, не открывая глаз, проговорил:
– Ай, Аллах! Больше туда не надо, Жорж.
– Не надо, – согласился Усольцев, – хватит для полезного балласта, не дающего судну перевернуться. М-да, интересный он человек, корешок мой по-несчастью, Курносый. У него, знаете, никакой подмоги с воли не было, передач ему никто не передавал и выживал он только за счёт своего авторитета, воли, опыта, смекалки, уголовной «правильности» и поддержки крутых товарищей по несчастью, народ там вынужден быстро адаптироваться, долго раздумывать в этой юдоли печали вам не дадут. Но, наверное, в генах нашего народа претерпевать лихие испытания. Простые мужики не канудят, не плачут и не мечутся. Стиснув зубы, смиряются, работы не чураются, а даже делают её с удовольствием: когда работаешь, про горечи забываешь. На себе проверил, работа – лучшее средство от уныния. Зона – кривое зеркало жизни свободной. И там иерархия, вершки и корешки, социальное расслоение на классы. Сейчас она заполняется новым народцем, перерожденцами, сделавшими «переливание крови» в девяностые, тех, кто подержал в руках ворованные и кровавые пачки с «зелёными». Вот этот неработящий народец в неволе сильно мается и страдает, хотя имеет отменные послабления режима и финансовую поддержку с воли, приличное питание, свидания с близкими и доверительно-финансовые отношения с администрацией. А, главное, имеет зримую надежду на непременное досрочное освобождение, которое продуктивно приближают «аблакаты-купленная совесть», так звал адвокатов народ во времена графа Толстого. Эти сидельцы искренне верят в абсолютную силу денег и долго сидеть среди быдла не собираются. Да и виновными себя не считают. Никто из них не бьёт себя в грудь с возгласом Родиона Раскольникова: «Я не старуху – я себя убил». С едва скрываемым презрением и недоумением, – чёрт возьми, как мы здесь оказались? – смотрят они на окружающих. Наблюдая за этими господами, у меня никаких сомнений не оставалось, что эти новоявленные выползни, выйдя на свободу, с утроенной энергией примутся снова хапать, гадить, грабить, насиловать. Но была там ещё одна немногочисленная и препротивнейшая прослойка, что и на свободе мне всегда внушала отвращение, а в лагере я ещё большее отторжение к этому сословию почувствовал. Эрудированные отщепенцы. Они никуда и ни к кому не прибивались, тоскливо тянули срок с обидой и презрением в лице. «Белая кость» – оппозиция всему и вся. Хорошо известный вид интеллигенции, продвинутые выползни с претензией на игру ума, отрицатели. «Голубые воришки» и люди, не дружащие с Уголовным кодексом, встречаются и среди так называемой интеллигенции. И очень уж все они напоминали мне многократно описанную классиками, особенно колко Фёдором Михайловичем, ту породу людей, из-за которых в России всегда возникает смута. Они много говорят о свободе, но с довольно специфичным её пониманием. В их понимании – это свобода от всего. От государства и религии, от моральных, признанных всеми ценностей и от законов, обязательств и традиций. Причём это люди разного возраста, разных наций и слоёв общества, но все они, как-то не сговариваясь, всегда узнавали в болоте своего кулика и мнение их между собой, всегда совпадало по корневым вопросам, как недавно брякнул один нынешний косноязычный политический деятель: «Двух мнений у нас быть не может у нас плюрализм». И мнение – это всегда у них непоколебимо и железобетонно: всё российское гадко и мерзко. Противна им советская власть, царь противен, новая власть и демократия, потому что российская, ужасны и неграмотный народ-раб, корыстные и зажравшиеся попы и их паства, и далее по списку. Ах да, даже несчастные русские берёзки попали в этот нелегитимный список, как символ русской кондовости, тупости и ограниченности. Они везде и всегда канудили, что не живут, а существуют в каком-то страшном концлагере, Мордоре, где их истязают злобные надсмотрщики. И это при той вольнице, которая у нас сейчас воцарилась: пиши, что хочешь, матерись, снимай бесталанную чушь, оскорбляй любые авторитеты, открыто рассказывай о своих извращённых пристрастиях. Удивительная, не вымирающая, разрушительная, недалёкая, упрямая в своём разрушительном мышлении поросль. Сорняк-борщевик! Как же им не пинать Достоевского, когда прописал он на века их предательский норов и ненависть ко всему русскому? Это особый неумирающий подвид выползней, про которых писатель сказал, что если им дать возможность разрушить старое общество и построить новое, то выйдет такой мрак и хаос, что всё здание рухнет под проклятиями человечества.
– Ну, о таких кадрах столько сказано и написано и не одним Фёдором Михайловичем! Я живо интересовался в молодости диссидентской литературой, – сказал Денисов, – и меня многое притягивало в ней тогда, знаете, юность, глупое фрондёрство, рок-музыка, продвинутое окружение языкатых единомышленников. Я грешным делом крепко прикипел к этой литературе в одно время. Но как-то я очень быстро пересмотрел своё отношение к большинству из этих писак, у многих увидел за горячими и страстными свободолюбивыми излияниями полное бесчувствие, холодность, безразличие, а часто и едва скрываемую ненависть к народу. При этом, в большинстве своём они были большие любители говорить от имени этого народа, который вовсе их не уполномочивал этого делать. Не исчез этот вид сорняка и с приходом теперешних свобод. Когда наши ребята вшивели, мёрзли, голодали, гибли в боях и чеченских ямах-тюрьмах, когда им отрезали головы и это показывали по телевизору, когда десятки тысяч русских изгонялись из Чечни, у них отбирали жильё и скарб, насиловали и убивали, наши интеллигентные правозащитники и свободолюбцы палец о палец не ударили ради помощи этим несчастным, но они воем выли по поводу проклятых русских милитаристов, уничтожающих маленький и гордый кавказский народ. Про нашу властную либеральную верхушку можно промолчать. Они ходом случившегося переворота показали, что им мило, выбрав единственный, по их мнению, правильный курс на Запад, а идеологическим маркером обозначили деньги, по Достоевскому, – предательская лакейская клика, вылизывающая сапоги западному авторитету, мечтающая стать мировой элитой. Удивительна их упёртость в деле разрушения и отрицания! Неужели не понимают они, что с ними может произойти во время бунта? Не читали о том, какие кровавые мальчики бродят по улицам городов в революции и в бунты? Когда ухнет бунт, мало никому не покажется. «Кровавым мальчикам» по барабану, что ты по телевизору когда-то выступал, институты заканчивал, в газетах статьи печатал: убьют без сожаления, вывернут карманы, разденут и, сплюнув, уйдут не оглядываясь. Образованные люди, знатоки истории, радетели свободы, постоянно вспоминающие и галдящие о дефиците туалетной бумаги и отсутствии колбасы в советские времена, почему-то забывают о том, как в феврале 1917 года их собратья-говоруны, ликующая интеллигенция и даже великие князья, нацепив красные банты, фланировали с восторженными лицами по улицам Петрограда, а уже в октябре этого же года, эти же улицы были залиты кровью и совсем скоро полыхнула Гражданская война. Но ведь читали же, в большинстве своём и Бунина и Булгакова, Алексея Толстого и Бабеля, прекрасно описавших, что происходит во времена потрясений страны! Но, увы, не могут или не хотят понять, (трихина отрицания мешает или подрастающий банковский счёт?) – что всё циклично, а их опасная вредная болтовня и действия могут всколыхнуть скрытые, дремлющие, ужасные стихии, которые в конечном итоге их же и поглотят. Нет смысла приводить исторические примеры – их бесчисленное множество. К тому же, хочешь-не хочешь, а диалектическое движение истории и обострение нарастающих в капиталистическом мире противоречий вещи вполне реальные.
– Виной всему этому, Игорь Николаевич, их чрезмерная любовь к себе любимым, что мешает им быть адекватными людьми. Внутренний голос эгоиста всегда высокомерен, другие, не так думающие, как они, им противны и ненавистны, – кивнул головой Усольцев.
–Это верно. Однако Западу сии индивидуумы, во все времена лижут сапоги с самозабвением, – хмыкнул Денисов. – Ларец с темой «Россия – Запад», когда-то открытый Петром Яковлевичем Чаадаевым не закрыт до сих пор. Лысый философ из златоглавой патриархальной Москвы пролил непортящийся ароматный бальзам на сердца либералов словами: «…мы составляем пробел в нравственном миропорядке». Кстати, совершенно это же невыносимо безапелляционным тоном говорят нынешние господа демократы. Тема остаётся открытой, спор не закончен, он разгорается с новой силой, при том, что у нас появилась реальная возможность самим попробовать на вкус эти «западные хлеба» и сравнить. Между прочим, тот же Чаадаев, мастак в эклектике, говорил, что русский либерал – бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче солнца Запада. Чтобы, думаю, ни сколько унизить русского либерала, а как всегда, восхвалить любимый Запад.
– Стоп, стоп, стоп, Игорь Николаевич, не заводите меня! – рассмеялся Усольцев, – я ж курсовую писал про этого сибарита-мудреца, проводившего своё свободное от трудов время в Английском клубе среди тамошних московских диссидентов-крепостников, заглядывающих ему в рот. Пришлось эту тему до самой воды бурить. Много чего наговорил философ. Нам его анонсировали, как «дворянского просветителя», борца с самодержавием и крепостным правом, как же, сам Герцен им восхищался. Хорош был борец, живший за счёт труда своих крепостных, считавший, что его крестьяне живут совсем неплохо. При этом он не стыдился поправлять своё финансовое положение, продавая своих подневольных крестьян в солдаты. Такой поступок совсем не комильфо считался тогда среди передовых дворян. Многие баре тех времён стыдились это делать. Мы-то с вами читали о том, каким адом была тогдашняя двенадцатилетняя солдатская служба в российской армии, но наш просветитель, обличитель, пророк свободы, любил жить широко, галстуки любил, кареты, отдых в клубе. Слово «дворянского просветителя» и до нас, до молодых строителей коммунизма долетело. Я хорошо помню студенческие перекуры, где какой-нибудь патлатый доморощенный хиппарь-свободолюбец из нашей тусовки, мог с умным видом звездануть «не могу любить отечество, стоя на коленях» или «живём, чтобы дать урок другим народам». Это чегеваристо и круто выглядело. Многим молодым повесам Чаадаев представлялся этаким фрондёром, лысым свободолюбивым хиппи, борцом против царской деспотии, рабства, крепостничества и мракобесия. Наш философ называл западную инициативность, стремление убыстрить течение жизни, обустроить, обкомфортить жизнь, рационализировать свои действия «игрой сил». Ну, а нашу тусовочную фронду тогда весьма интересовали натур-продукты этой «игры сил», которые стоили дорого и с большим трудом проникали в наше закрытое от мира государство джинсами «Lewis» и «Wrangler», сигаретами «Мальборо», рок-н-роллом, пластами обожаемых битлов и Цепеллинов, фильмами голливудскими. Вообщем, Чаадаев был у нас как бы своим парнем. Но читали-то, если честно, его биографию, труды, вполглаза, и то, что удавалось прочесть или требовалось. Всё это, вольно передаваемое по «испорченному» телефону трансформировалось в куражные словесные фразы. Но слово не воробей, сочинения философа не сожгли инквизиторы, стало возможным читать и его, и тех, кто о нём писал. Да, эклектики много, это вы верно заметили. Наш драгун с «шашкой» в руке накидывался на Грецию, её культуру, как сейчас накидываются либералы на Сталина и на СССР, восторгался средневековой инквизицией, чем-то предвосхищая Щигалёва с его тетрадками. Помните, в «Бесах» Фёдора Михайловича, он предлагал отрезать языки гениям? Московский барин похваливал ислам за умение проливать кровь, а Моисея за твёрдость при убийстве нескольких тысяч отступников; он считал, наверное, что такая «твёрдость» вождей самое действенное средство, чтобы закрепить в тупых головах толп какую-нибудь «необъятную идею». Берёзовую Родину судил строго, причём адресовал свои послания человечеству на французском языке. Многие его современники считали, что он сеет плевелы, которые не взойдут, даже сумасшедшим его считали. Большое количество негативных суждений из первого письма, вызвало горячие споры, яростное неприятие, дискуссии, публика роптала, московского Брута-Периклеса даже хотели бить студенты университета, Пушкин, хотя и дружен с ним, был не согласен с его трактовкой русской истории. Но как часто бывает в таких случаях, искры горячих споров о его сочинениях подожгли слежавшееся сено мрачной жизни. Была разбужена мысль – русская мысль, отделившая зёрна от плевел, давшая всходы философской мысли и обильную пищу для размышлений. Это в плюс Чаадаеву.