Предрассветная тьма
Шрифт:
И некоторые вещи, ну, теперь я в это верю, что некоторые вещи хуже смерти.
По воде идёт рябь, свет от люстры отражается от поверхности, маня меня. «Что было бы с мамой, если бы она нашла меня утонувшей в этой ванне?» Я отгоняю эту мысль и заставляю себя подняться, потому что я себе не доверяю. Но несколько минут спустя я ловлю себя на том, что глубже и глубже погружаюсь, опускаюсь всё ближе и ближе к воде. Я хочу этого. Я жажду этого, потому что любить его — это тюрьма, а я верю, что свою свободу я найду только в холодных объятиях смерти.
Моё тело скользит вниз под воду, и я лежу на дне ванны, глаза
Один. Глубокий. Вдох.
Интересно, каково это будет… и затем, я просто всё отпускаю. Мои руки цепляются за скользкий край ванны, потому что разум хочет, чтобы я боролась, чтобы я выжила. Но сердце — зверь гораздо сильнее, и я использую руки, чтобы удержаться под водой.
Интересно, существует ли рай или ад, и я думаю о том, попаду ли я в ад, боясь, что я уже была там. Я снова набираю полный рот воды. Чувствую, как жжёт и щиплет. Такое чувство, будто грудь в огне, сердце дрожит с каждым быстрым ударом. Зрение ослабевает. Меня охватывает слабость, и следующее, что я знаю… Я падаю во тьму, которая звала меня всё это время.
И в этой тьме будет мир. Мир, небытие и…
Глава 33
Макс
Полоска прилипает к резиновым перчаткам, и я пытаюсь оторвать её. Я запечатываю конверт скотчем, потому что чёрта с два я оставлю свой грёбаный ДНК. Я распечатал письмо в почтовом отделении на окраине городка Лафайет. Я описал всё, рассказав им, какие листы бумаги лежат внутри. Я дал знать им обо всех девушках, которых забрали и продали, что все те люди, у которых они находятся, — преступники, покупающие других людей. Я заплатил какому-то пацану на автобусной остановке пятьдесят баксов, чтобы он написал адрес отделения полиции на конверте. Пульс бешено колотится, когда я опускаю окно своего грузовика. Я останавливаюсь на парковке у потового отделения Нового Орлеана, рядом с почтовым ящиком — всё ещё в перчатках — и опускаю конверт в ящик, затем уезжаю.
Я несколько часов еду наобум, наконец, остановившись в каком-то маленьком кафе в Билокси.
— Ещё кофе, сэр?
Я поднимаю взгляд от пустой чашки на молодую официантку. Её тёмные волосы забраны в хвост, вокруг глаз слишком много теней. Она улыбается, держа дымящийся чайник с кофе. Я двигаю кружку по столу и киваю.
Она не уходит, когда наполняет ее, поэтому я снова поднимаю на неё взгляд.
— Ваши тату. Они горячие, — она кокетливо перебрасывает кончик хвоста на бок и улыбается.
— Спасибо, — моё внимание снова возвращается к кружке, и официантка наконец-то уходит.
Что, чёрт возьми, мне теперь делать со своей жизнью? У меня её нет. Возможно, я замёл следы, но всё же, я параноик. Все те женщины знают, как я выгляжу, но часть меня верит, что они всё ещё меня любят, всё ещё чувствуют глубокую преданность и защитят меня. Но на самом деле, какая разница?
Я закрываю глаза и всё, что я вижу, — Ава. Это чёртова боль, и я не понимаю её. Два месяца с ней — и это всё. Она просочилась в моё существование как неизлечимая болезнь. Все звуки вокруг меня стали еле слышны: стук посуды о столы, приглушенные разговоры, плач ребёнка. «Внутри меня тьма…» Я слышу, как она говорит это. Буквально слышу, как она говорит
Официантка снова подходит ко мне, чтобы проверить, не надо ли мне чего, и я ловлю себя на том, что я смотрю на неё, думая, что её волосы того же цвета, что и у Авы, и интересно, как легко она сломается, размышляя, как сложно было бы раздеть её. И я понимаю, как я облажался.
Глава 34
Ава
День 68 — дома
— Стокгольмский синдром, — говорит доктор Барнес. — Ты уже прочла книгу по этой проблеме, которую я тебе дала?
— Я прочла первую главу, а это не то же самое.
Она вздыхает и качает головой.
— Те чувства, я не буду говорить, что их у тебя не было, но они были искажены. Это был способ для твоего разума справиться с травмой после плена. Он просто манипулировал тобой, — она наклоняется через стол из красного дерева, пристально смотря мне в глаза. — Манипулировал.
Я отвожу взгляд от её глаз. Я ненавижу это слово. Макс говорил мне, что в этом всё и дело, и никогда слова не были настолько близко к сути. Стокгольмский синдром — думаю, что для других в это легче поверить, потому что тогда появляется причина, по которой что-то настолько порочное казалось таким правильным.
— Всё было не так, — шепчу я.
— Хорошо, прочитай, пожалуйста, книгу. Я понимаю, что для тебя это сложно, Ава, правда, понимаю, но ты должна оставить это в прошлом. Думаю, что если ты позволишь органам делать их работу, возможно, тогда ты увидишь, какой он на самом деле, — доктор делает паузу, ожидая моего ответа, но мне нечего ей сказать. Я просто наблюдаю за секундной стрелкой на часах, ожидая, когда закончится этот долбаный час.
— Ава… — я поднимаю на неё свой взгляд. Она смотрит на меня с пониманием, и это заставляет меня ненавидеть её. Не должно, но так и есть.
У неё не может быть ко мне сочувствия, может быть, жалость, а не чёртово сочувствие.
— Дорогая, — говорит она. — Ты же понимаешь, что не помогаешь, не давая полиции никакой информации, верно?
Я смотрю на неё в упор. Я надеюсь, что она почувствует отвращение, которое выражает мой взгляд.
— Мне нечего им сказать. Я знаю только его имя. Я больше ничего не знаю.
— Но ты не скажешь им даже его имени.
— Я и вам его не скажу, так что хватит уже, ладно? — я встаю со стула и шагаю к окну, остановившись, чтобы сорвать несколько коричневых листьев с увядающего растения на подоконнике.
— Ава?
Я продолжаю обрывать цветок.
— Ава?
— Что? — я стону от раздражения.
— Я знаю, ты думаешь, что защищаешь его, но он преступник, он удерживал тебя в той комнате, он заставил тебя думать, что ты любила его…
— Он не заставлял меня любить его. Вы не поймёте.
Она вздыхает. Я всё ещё стою к ней спиной и слышу, как она стучит своей долбаной ручкой по столу. Так я понимаю, что она взволнована.
— Я слушаю тебя уже дважды в неделю в течение восьми недель. Шестнадцать сеансов, а мы ни на шаг не приблизились к решению этого с первого дня.