Предсказанная
Шрифт:
Лестница — скользкие от влаги щербатые ступени, гнутые перила, выкрашенные в болотную зелень. Несколько десятков шагов вверх. Толпа подданных Полуночи с опаской двигалась следом — шагах в пяти, не осмелившись приблизиться. Площадка. Еще четыре ступеньки вверх, на крыльцо. Четыре шага вверх.
Анна упала на колени, подставляя лицо рассветному солнцу. Алые, розовые, золотые лучи солнца заиграли бликами на бледной коже девушки. Гитара лежала рядом — сиреневые, лиловые, пурпурные отблески плясали на черном перламутре.
Долго, бесконечно долго никто не смел потревожить ее. Никто не видел, как лед в глазах таял, стекая по щекам крупными тяжелыми слезами. Секунды или часы летели над городом, никто сказать не мог. Вадиму казалось — прошла вечность, но рассветное солнце не сдвинулось с места. И все же настал момент, когда иссякли слезы. Птичья трель вспорола тишину. Флейтист шагнул к девушке и осторожно коснулся ее плеча.
Анна молча кивнула, поднялась, потом наклонилась за гитарой. Скользнула взглядом по инструменту, улыбнулась чему-то, протянула ее Вадиму — все так же небрежно и брезгливо, едва касаясь грифа. Тот принял гитару чуть неловкими от волнения руками.
Только тогда из толпы полуночников выступил один, до того почти все время молчавший.
— Дочь пророчества, предсказанная леди двух миров, — торжественно начал он. — Сбылось…
Девушка вздрогнула, повернула к нему лицо.
— Предсказанная… Анна… Я, — перекатывая на языке, пробуя на вкус слова, медленно проговорила она. — Я — Анна. А все пророчества и предсказания можете засунуть себе…
Не договорив, она замолчала, бессильно махнула рукой. Не было ни малейшего смысла в препирательствах, и в ругани его тоже не было. Слова и титулы полуночников тоже не значили ничего. Только Вадим, словно громом пораженный, смотрел на девушку. Губы беспомощно двигались, он пытался что-то сказать.
— Пойдем. Пора возвращаться домой, — взял Анну за руку Флейтист.
Двое выживших уходили в рассвет, третий оставался, так и не решив, ошибся ли, угадал ли.
А Флейтист и Анна шли вниз с холма, к пробуждающемуся под лучами утреннего солнца городу, и никто не смел встать у них на пути.
Мне хотелось бы поставить на этом точку — раз и навсегда, жирную чернильно-черную точку, похожую на кляксу. Но жизнь редко считается с нашими желаниями.
Она приходит ко мне каждое полнолуние, проскальзывает по полуночным теням, легкая, как кошка. Садится на подоконник и смотрит за окно, дышит на стекло и вычерчивает узоры кончиками пальцев. Молчит час, другой. Узкие плечи вздрагивают под тонкой блузкой или майкой, когда из щелей рамы выбираются струйки сквозняка.
Потом она разворачивается ко мне лицом и задает всегда один и тот же вопрос: «Почему?». Мы говорим до самого рассвета, всегда об одном и том же. Анна задает одинаковые вопросы, я привычно отвечаю ей. Ближе к утру она почти всегда начинает плакать, я согреваю в ладонях тонкие пальцы, способные озябнуть даже в разгар летней жары, наливаю ей вина — немного, на треть бокала.
Я говорю одно и то же, раз за разом, месяц за месяцем. Полная луна смотрит в окно и улыбается, подмигивает мне желтым глазом. Я стараюсь не смотреть на нее, ведь ее усмешка так смущает…
Я лгу — устало, привычно, раз за разом, месяц за месяцем сплетая паутину лжи. Мне хотелось бы однажды рассказать ей всю правду, но мне кажется, что она убьет ее. Девочка слишком дорога мне — и она, и ее будущий сын. К тому же, в этой истории хватит и двух погибших. Три — священное число, но иногда стоит пренебречь обычаями ради здравого смысла.
Лжец или убийца — таков выбор, и каждый раз я выбираю «лжец», ибо это меньшее из зол. В конце концов мне приходится лгать лишь одну ночь в лунный месяц, всего тринадцать ночей в год. Это не слишком большая плата за ее жизнь, за существование и трезвый рассудок хрупкой узкоплечей девочки, которая так доверчиво прячет руки в моих ладонях, позволяет мне стирать слезы с ее щек, улыбается мне на прощание, уходя через рассветные тени к себе домой.
Моя невестка и приемная дочь, бывшая спутница, Анна.
Невинная невольная убийца.
Слишком много вещей, которые не стоит ей знать. Слишком много того, во что она просто не сможет поверить. Я всегда молчу, не позволяю себе ни намека. Даже в те моменты, когда мне хочется молча свернуть ей шею. Обычно такое случается, когда Анна вспоминает мою погибшую жену.
Я привык держать себя в руках, привык сдерживаться и удерживать на лице маску. Нельзя казнить настоящее в память о прошлом. Живое должно жить — для этого я и существую.
Об этом напоминает моя музыка, стекающая с пальцев в подземных переходах и на вокзалах огромного города. Для этого и существуют придверные Полуночи. Не за те монеты, что кидают мне прохожие в подставленную бейсболку, не за изредка вспыхивающие аплодисменты, и даже не за горящие глаза подростков и одиноких девушек, гуляющих за полночь по Москве я играю. За жизнь, которая должна продолжаться во что бы то ни стало. За жизнь, которая должна длиться вопреки смерти. За жизнь — ибо превыше ее нет ничего.
Но порой мне хочется рассказать хоть кому-нибудь историю своих странствий по Безвременью. Кому? Мой сын, взявший Анну в жены — им хватило одной встречи, чтобы понять, что созданы друг для друга — плохой наперсник для этой тайны. Вадим, участник событий, годится еще хуже. Больше же — некому. Нас было пятеро, нас осталось трое.
И я поднимаюсь на крышу высокой новостройки в Тушино, подношу к губам флейту и рассказываю обо всем ветру, туману и звездам, единственным собеседникам, которые выслушают и не выдадут — никогда, ни под пыткой, ни ради золота…
С самого начала я совершил одну ошибку, которая повлекла за собой целую цепочку просчетов, случайностей и трагических совпадений. Я позволил себя обмануть, поверив в то, что Безвременье по собственной воле приняло такие — вполне удобные и понятные для нас, — очертания. Мне не раз доводилось стоять на страже у Дверей Полуночи, и я прекрасно знал, что то, что скрывается за Дверями, то, что неистово рвется в наши миры — бесформенно. Не имеет ни облика, который мы можем воспринять, ни чувств и желаний, сравнимых с нашими.