Представление должно продолжаться
Шрифт:
– Может, оно бы и к лучшему вышло, – угрюмо заметил Федор. – Если самому на себя руки наложить, так это грех будет без покаяния, а коли так…
– Да ты, никак, большевик, а в Бога веришь? – усмехнулась Степанида.
– Мой отец – дьякон, а сам я в семинарии учился, – объяснил Федор. – Но меня оттуда после выгнали, как будто по болезни, а в самом деле за нелегальную литературу…
– А что ж у тебя за болезнь такая? Твои-то вчерась подумали, что ты – тифозный…
– Не знаю я. Находит на меня что-то. Самое поганое, что я в это время не вовсе соображение теряю и бревном лежу, а могу ходить, говорить, делать что-то… Потом либо
– Это отчего же так? – заинтересовалась нянька. – Морда у тебя вроде сытая. Неужто в Чеке тоже голодом морят?
– Не спрашивайте, я не могу говорить, – Федор отвернулся. – А только лучше бы мне теперь умереть…
– Ты еще молодыми годами, ты не должен говорить так, – укоризненно покачала головой Катарина.
– Если бы вы видели что я видел…
Аморе отставила чашку, сползла со стула, на котором сидела, сходила в другую комнату и принесла скрипку. Расставила ножки, уперлась подбородком и сходу, зажмурившись, заиграла.
Импровизации Аморе всегда были неожиданными для всех. Девочка мало говорила, но с помощью смычка могла выразить практически любое чувство или событие.
Сейчас обе женщины испуганно замерли, а Федор закрыл лицо обеими ладонями.
Скрипка кричала. Это был многоголосый, отчаянный крик, то и дело прерывающийся стаккато выстрелов.
– Откуда это?! – хрипло спросил молодой человек. – Откуда она знает?!
– Это никому не ведомо, – сказала Степанида. – Бог сиротинку ведет.
– Она сирота? Я думал… – он замолчал, потом вдруг взглянул на Катарину темными больными глазами. – Моя матушка умерла, когда мне было всего три года. Единственное, что я о ней отчетливо помню – запах ее духов. «Белая сирень» – это я много позже узнал… Что мне делать теперь? Я больше не могу…
Катарина вдруг почувствовала себя сильной и мудрой.
– Я знаю, что мы сделаем, – сказала она. – В городе нам больше нечего ждать. Сейчас здоровье Аморе хорошо чувствовать себя и мы сможем ехать. А ты, Федор, будешь помогать нам довезти девочку в целой сохранности.
– Когда мы выезжаем? – отрешенно спросил молодой человек.
– Я думаю, послезавтра или как сможем достать разрешение и билеты на поезд. Ты конечно сможешь поспособствовать нам со своих знакомств?
– Теперь это не билеты, а ордер. Куда нужно ехать?
– Калужская область, Алексеевский уезд, имение Синие Ключи, – ответила Катарина.
– Я знаю! – вдруг оживившись, воскликнул Федор. – Это совсем недалеко от Торбеевки, там жил мой друг Павел, и я однажды летом гостил в его семье – его отец служит там священником в церкви св. Николы.
– Я же говорю – Бог всех ведет, – пробормотала себе под нос Степанида. – Да только вот – куда?
С вечера вокруг Луны видны были два красных круга, а вороны весь день сидели на верхушках деревьев. Верные признаки того, что назавтра будет мороз. Но Люшу это, конечно, не остановило. С вечера, умеренно таясь от многочисленных домочадцев (все равно кто-нибудь прознает) приготовила узелок и натерла свечкой лыжи. Атя зашла перед сном, прислонилась к притолоке гибким
– Кому-то не надо, – сказала Люша. – А вздумаешь шпионить, только хуже выйдет.
– Капка плачет, – девочка вздернула правое плечо. – И за Кашпареком хвостом ходит, следит, а он уж бесится, глаза чумовые стали – как бы не кинулся на кого. Капка видела, как вы с ним о чем-то в бильярдной говорили. Подслушать не сумела. Боится, что ты с ним теперь уйдешь. Как раньше… Варька тоже почуяла что-то, не ложится спать, уже всех извела…
– Варю я сейчас уложу, а Капочке скажи, пусть не выдумывает ерунды: куда, на кого я сейчас все это берендеево царство брошу?! Разве что не по доброй воле…
– Нынче все возможно, – кивнула Атя. – Нужен план, Люшика…
– Ты права, – согласилась Люша. – Вернусь, поговорим.
За тонкими, неплотно задернутыми занавесками осторожно двигалась ночь. Дом, слегка напрягшись всеми стенами, о чем-то с ней договаривался. Поскрипывал сверчок под плинтусом, подтверждая, кто ничего худого никогда не случится.
Холмы, холмы, снег, поля. Лес весь завален снегом. Мороз, как обещалось с вечера. Елки над оврагом какие-то удивительно пушистые, словно отделанные дымчатым кружевом, с мелкой легкой хвоей. По веткам чудесно скачут три разноцветные птички – гарусные шарики, елочные игрушечки, пуховки для пудры… Какая-то из них подала голос – прозвенела тонко, серебряно. Путаные, петлями, узорами – заячьи следы на снегу.
Внизу чуть слышно поет самый большой, незамерзающий даже в самые морозы ключ – Дедушка. Оловянная кружка с обрывком цепочки. От воды сладкой, тягучей ломотой сводит зубы.
На темной, расчищенной от снега скамейке сидит женщина – сгорбленные плечи, низко-повязанный платок, пылающие угольные глаза.
– Ты пришла? Ты читала отца Павла Флоренского? Знаешь, как начинается у него глава о Дружбе? «Бесконечными кругами кружится метелица, тонким прахом засыпает окно»… Это как будто о нас сейчас, правда?
– Маша, прости, я забыла твое монашеское имя…
– Ничего. Это правильно, потому что я больше не монашка. Я – Мария. Все старые обеты пали. Настало время новых.
– Ты не простишь?
– Бог простит. Мы – слабы. Давай помолимся вместе. Ты вне Церкви, но ведь Иисусову молитву наверняка знаешь?
– Знаю. Только давай про себя. Молча.
– Конечно. Таинство молчания священное, невыразимо действеннее и полнозвучнее всего прочего.
Крупными хлопьями, словно белые цветы, закружился тихий снег.
«Господи, Господи, Господи, обо всех ожесточенных, темных, красных, белых, все же Твои, Господи, все они в Тебе, Тобой, о Тебе… помоги, помоги нам, открой глаза, научи оправданиям Твоим…»
– Люша, у тебя оружие есть?.. Есть, я знаю, не спрашивай, откуда. Мне нужно.
– Погоди об оружии, Мария. Как ты живешь сейчас? Это спросить можно?
– Липину избушку никто не тронул, побоялись. Я там и живу. Место намоленное – три монахини не зря поодаль в скиту спасались. Моей обугленной душе от них облегчение. Да еще твои языческие страсти-мордасти – все эти лешие, кикиморы, единороги, оборотни – тоже мне на руку сыграли. Нынче никто из крестьян в лес попусту и шага не шагнет. Так что все у меня есть, кроме покоя… А как ты обо мне прознала?