Представление должно продолжаться
Шрифт:
Заглянувший в приоткрытое окошко бани красноармеец обернул к своим простоватое и слегка одуревшее от увиденного лицо:
– Поют… Ходют кругом и поют. Все в белых рубахах, и больше – бабы. Это и есть анархисты, что ль?
Январев отстранил парня, осторожно влез на валяющуюся под окном обледеневшую корзину, взглянул.
Чистые деревянные стены с муаровым узором, украшенные пророщенными в тепле березовыми ветвями. Трепещущее пламя свечей, все помещение дрожит, сияет, плавится, плавает в свете. На столе кусок бирюзового атласа, какие-то вышивки, чаша, накрытая малиновым платом, просфоры.
Мужчины и женщины, в рубахах до полу, со свечами в руках медленно кружатся и действительно поют:
– Кто на круге разраделся,В золоту ризу оделся…– Это сектанты, – объяснил Январев ожидающему его отряду. – Видать, они тут и раньше, при купцах были. А нынче вот, в бане приют нашли…
– Анархисты их, небось, подкармливают, а после песен и плясок тепленькими по назначению пользуют, – усмехнулся один из красногвардейцев. – Я от сестры слыхал, что у сектантов это проще простого…
– Што мы пудем с ними дьелать? – с сильным акцентом спросил другой, из латышских стрелков.
– Да ничего, – пожал плечами Январев. – Разве станем с поющими бабами воевать? Сейчас запрем их в бане, чтоб под выстрелы, если придется, не подвернулись. И – действуем по плану.
Анархисты сдались после предъявления ультиматума и небольшой перестрелки. Когда в окне появилась белая скатерть, Январеву с трудом удалось остановить латышей, которые молча и страшно, напоминая охотящихся волков, уже бежали к дверям с гранатами и взведенными курками. В результате обошлось без жертв, только двое легко раненных.
Из сорока арестованных «идейных» анархистов оказалось три человека. Остальные – полууголовные бойцы «Черной гвардии» и вообще непонятно кто. Много женщин и вчерашних гимназистов.
Во дворе, в сереющих утренних сумерках ярко пылал костер, в который красногвардейцы весело, с уханьем кидали пачки анархистской литературы. За чугунной оградой тарахтел грузовик, в котором арестованных должны были везти на допрос в Кремль.
– Степан, это ты? Как ты-то сюда попал?! – с недоумением спросил Январев, разглядывая широкоплечего бородатого мужика с плоскими невыразительными глазами.
– Я вроде. А вы – Аркадий Андреевич, доктор? Как вы-то сюда попали? – усмехнулся в ответ Степан.
– Н-да,
– Вполне разделяю, – кивнул Степан. – Первая революция скинула царя и его клику. Вторая – Временное правительство и буржуев. Теперь надо устроить третью, последнюю революцию, которая скинет Советы, ЧК и большевиков, и тогда уже весь народ будет жить по справедливости и сам собой управлять – крестьяне землей, рабочие фабриками. А между собой трудящиеся люди уж завсегда договорятся…
– Но это же утопия! Современное общество слишком сложно устроено…
– А таких слов мы не знаем, и они нам ни к чему, – угрюмо глядя в заплеванный подсолнечной шелухой пол, сказал Степан.
– Почему же ты не вернулся в свою деревню?
– Не мальчик уже. Хотел сначала разобраться во всем.
– Что ж – разобрался?
– Да, я же сказал.
– Тогда поезжай сейчас.
– Что-о? – Степан резко вскинул голову. – Мы ж, анархисты, арестованные все. Амалия сказала: всех будут пытать, а потом – в расход.
– Анархисты… – усмехнулся Январев. – Я в 1904 году встречался с Кропоткиным. Огромного ума и образованности человек, пять языков знает… Всех вас, кто не стрелял, отпустят, но сначала протащат через бюрократическо-тюремную волокиту. Это может месяцы занять. А в деревне – весна, земля, сеять надо. Я выведу тебя через калитку за баней, если ты пообещаешь мне, что немедленно уберешься из Москвы.
– Сей же день, к вечеру уже далеко буду, – качнул головой Степан. – Только скажите, вы это почему… ну не ради ж того, что двенадцать годов назад нарыв мне резали… ради нее, Люшки, милость проявляете?
– Да, – кивнул Январев. – Ты дорог Любовь Николаевне и, наверное, нужен сейчас. Пошли.
В свете свечи кожа женщины казалась медовой и слабо мерцала. Роскошная коса уложена вокруг головы и похожа на нимб и свежую хлебную плетенку одновременно.
«Хозяйка бывшая, купчиха. Раз глянешь на нее и понимаешь, что – голодный. Во всех смыслах» – с усмешкой сказал приведший женщину красногвардеец.
– Раиса Овсова… Откуда я знаю вас, Раиса, ведь мы никогда не встречались, иначе я наверняка вспомнил бы ваше лицо? Я даже откуда-то знал, что вы жили именно здесь, в Замоскворечье, на этой улице…
– А как вас звать-то, голубчик большевичок?
– Январев… То есть Аркадий Андреевич Арабажин.
– Ох! – охнула женщина и ее глаза вмиг наполнились слезами. – Так это ж вы то последнее письмо за моего голубчика незабвенного Луку писали…
– Конечно! Раиса Прокопьевна! – хлопнув себя по лбу, воскликнул Январев. – Вы – купчиха, сектантка, та женщина, которую до последнего вздоха любил Камарич!
Раиса тихо и просветленно плакала. Слезы катились по ее медовым щекам, как по иконе. Январеву самым парадоксальным образом захотелось перекреститься. Место и время для этого благочестивого жеста выдались самыми что ни на есть неуместными – под ногами валялись вскрытые консервы и бутылки с отбитыми горлышками, на паркете – лужи самого отвратного вида, обивка мебели порезана, везде разбросаны засаленные игральные карты…