Представление должно продолжаться
Шрифт:
Внезапно открылась дверь. От сквозняка пламя всех трех свечей, освещавших комнату, сделалось стелющимся, как угодливый лакей.
– Это нас арестовывать пришли? – высоким голосом спросила поэтесса в кудряшках.
В комнату вошли мужчина в кожаной куртке, сапогах и штанах-галифе и держащаяся позади него женщина в платке поверх небольшой шляпки, с разрумянившимся от уличного ветра лицом.
Все замерли.
– Простите за вторжение, – сказал мужчина. – Я из Москвы, ищу Адама Кауфмана. Его жена сказала мне, что он здесь, по этому адресу…
– Аркадий! Ты все-таки
– Боже мой, кого я вижу! Арабажин! – удивленно воскликнул Троицкий. – Вы живы и, как я вижу по вашей амуниции, вполне вписались в эпоху.
– Я член социал-демократической партии с 1903 года, – пожал плечами Аркадий.
Поэтесса с кудряшками подошла к Арабажину вплотную и снизу вверх заглянула ему в лицо, так, как будто он был уродливой заморской диковинкой – нечто вроде жирафы в зоологическом саду.
– Вы важный большевик? – спросила поэтесса. – Тогда достаньте мне, пожалуйста, ордер на чулки. Хоть две пары, мне и моей старшей сестре. Все прочее у нас еще с прежних времен осталось, а вот с чулками совсем беда. А ведь весна уже… Подумайте сами: что ж нам, как крестьянкам, с голыми ногами ходить?
Аркадий замешкался. Жаннет оттеснила от него кудрявую поэтессу и поспешно сказала низким и хрипловатым голосом:
– Проходите сюда и выпейте с нами кауфмановского спирту за конец времен. Если партия запрещает вам пить за конец, пейте за коммунистическое начало, что, в сущности, одно и то же. Вы – врач Аркадий Арабажин, и я вас тоже припоминаю из каких-то очень дальних времен. Но представьте нам даму.
Женщина тем временем сняла пальто и шляпу, оставшись в золотистом, старинного покроя платье с вышивкой по воротнику, рукавам и подолу. Близко увидав ее стати и лицо, немолодой поэт-символист Арсений Троицкий едва удержался от того, чтобы присвистнуть, как свистят вслед молодкам мастеровые на фабричных окраинах.
Адам Кауфман поднял с пола уроненную им ложку и механически-нервно ее облизнул.
– Раиса Прокопьевна Овсова, – сказал Арабажин. – Купеческая вдова и по совместительству московская богородица в голубином согласии. Ее особняк в Москве со всей обстановкой был конфискован сначала анархистами, а потом – большевиками. Я из старого знакомства решил оказать ей протекцию, так как Раиса Прокопьевна изучала физиологию и нынче желает работать в медицине… Хозяин дома – Арсений Валерьянович Троицкий, один из самых знаменитых русских поэтов и писателей…
Раиса улыбнулась и низко поклонилась присутствующим:
– Здравствуйте, голубицы поэтессы и голубчики поэты. Мне как Аркадий Андреевич про вас сказал, так я сначала не поверила, а теперь и сама вижу: уж очень у вас у всех лица светлые, прозрачные…
– Это от голода, а не от стихов, драгоценная Раиса Прокопьевна, – усмехнулась Жаннет.
– А мы-то с собой как раз консервы из Москвы привезли, – Раиса жестом фокусника достала откуда-то корзину, которой вот только что решительно не было в ее руках. – И хлеб пшеничный, и сыр овечий. В пути-то мы Аркашин паек
– Белый хлеб… не верю… – с придыханием прошептал кто-то.
– Угощайтесь, голубчики поэты…
Раиса оставила корзину, на которую моментально переключилось все внимание собравшихся, и вдруг плавным, текучим жестом переместилась вперед, присела рядом с креслом Троицкого:
– Голубчик Арсений Валерьевич, что это с вами? Нешто вы плачете? Вот, вот, возьмите у меня плат, глаза вытрите. Он у меня чистый… Простите покорно… Неужто это я, окаянная, так вас расстроила?!
– Раиса, милостивая государыня… что вы, нет… нет… – Троицкий отчаянно пытался справиться с собой. – Просто в конце времен я потерял свою музу…
– Музу? – растерянно переспросила Раиса и вдруг испуганно прикрыла рот ладонью. – Господи! У вас супруга скончалась?!
Собравшиеся недоуменно переглядывались, явно ничего не понимая в разворачивающейся сцене.
– Раиса Прокопьевна, я вам объясню, – ровно сказал из темноты снова спрятавшийся в угол Адам. – Чтобы достойно принять оставшихся поэтов блистательного, но революционного Петербурга, Арсений сварил суп из любимой черепахи Гретхен, которую называл своей музой…
– А я все думал: что же это у бульона за давно забытый вкус… – потеряно пробормотал кто-то.
– Она привыкла есть свежие фрукты и овощи, – не поднимая глаз, сказал Троицкий. – А их было не достать ни за какие деньги. К тому же этот холод… Она стала совсем слаба и почти не открывала глаз…
– Бедняжечка Гретхен! – в голос заплакала Раиса, сжимая тонкие холодные кисти Троицкого. – Как же мне ее жалко! Я ее не знала, но уверена: она была чудесная черепашка! Вдохновляла ваши стихи… И даже в самом конце накормила всех чудесной похлебкой… Вы мне о ней расскажете, голубчик Арсений Валерьевич?
– Непременно! – тихо и проникновенно сказал Троицкий. – Когда Гретхен только попала ко мне, я был молод и кудряв, а она была размером никак не больше дамской пудреницы…
Раиса достала второй платок и шмыгала носом и утирала глаза согласно с поэтом, сидя возле печки у его ног.
– Если у тебя есть на нее какие-нибудь виды, хотя бы как на сиделку или медсестру, – прошептал Аркадий Адаму. – Немедленно уводи ее отсюда. Иначе Троицкий, потеряв одну музу, тут же обретет другую…
В коридоре снова что-то зашумело.
– Это нас арестовывать идут? – спросила поэтесса.
Троицкий поморщился и, зажмурившись, поднес к губам руку Раисы…
– Сидите, Жаннет, – сказал Кауфман. – Нам с Аркашей все равно нужно выйти, мы посмотрим, что там случилось.
– Это крысы скачут по вешалкам, – отчужденно сказала Жаннет. – Проверяют пальто, нет ли крошек в карманах.
– Ха-ха-ха!
– Не хотел бы я, уходя, обнаружить крысу у себя в кармане.
– Крыса в кармане – это все-таки лучше, чем товарищи с ордером на арест.