Предыстория
Шрифт:
Тогда он отошел в тень и сказал, почесывая голову:
— Твердая рука у парня, настоящий начальник. С таким не пропадешь. А трактирщика брошу, сволочь такую.
И он еще раз с надеждой посмотрел туда, где гнали коней двое уходящих от преследования храбрых малых.
Под утро жандармы приехали еще раз, мокрые и грязные, усталые до полусмерти. Ругались так скверно, что хозяина пробрала дрожь. Они распили кварту вина, грозились, что разнесут трактир по бревну за то, что батрак не смог задержать грабителей. Потом они поплелись по дороге к Свайнвессену, как побитые собаки, и тащились так медленно, что Дымина изнемог от ненависти, глядя на их просоленные на лопатках спины и грязные сапоги.
Десятая глава
Почти сразу за корчмой двое всадников свернули с дороги и поехали в другую сторону, чтобы пресечь всякую попытку преследования со стороны жандармов. Эта небольшая лесистая полоса — остаток гигантского пояса лесов, которые когда-то стояли здесь, быстро кончилась, и оба путника снова выехали на простор полей. Степь, по которой они ехали, — была гораздо пустыннее, чем у Свайнвессена, исчезли дома, нетронутая целина с серебристой полынью стала попадаться все чаще и наконец слилась в один большой ковер. Несмотря на май, было одуряюще жарко, трещали кузнечики, и казалось, что это стеклянно звенит и переливается на горизонте жаркий воздух. Два или три раза приходилось объезжать деревни, раза три уходила в сторону большая дорога и на распутье стоял камень, на котором было выбито название города. Это был большой путь, по которому когда-то шли песьеголовцы, на котором когда-то происходили жаркие стычки. Города и деревни были разрушены, и люди стали селиться и закладывать жилища в стороне от дороги, где было спокойнее от бандитских налетов врага. Дорога тянулась от Свайнвессена через всю область и потом раздваивалась: одна ветвь шла в тихий и ласковый Жинский край, вторая — в Боровину. Косу сморило в седле, к тому же заболели раны и ожоги на теле. Пришлось раньше остановиться на ночлег, на сей раз не в корчме, а под одиноким деревом в стороне от дороги.
Ночью покапал легкий дождик, окропил пыль, и когда утром они проснулись, в лицо им дышал с полей упругий и радостный ветер. Коса немного оправился и теперь мог продолжать путь. Зеленели поля, радостно смеялись жаворонковые струны в воздухе, цвела тюльпанами, звенела сусличьим свистом, смеялась от радости свежая майская степь. И тем удивительнее было Яну видеть, что Коса сидел сжав губы и молчал, слегка покачиваясь в седле, а глаза его косо и злобно поблескивали. Ян подождал, пока бандит не нагонит его, и спросил:
— Что с тобой, друже?
— Я смотрю, — хрипло ответил Коса, — смотрю и удивляюсь, что же это такое. Величайшая на земле гожесть, в чьих она руках. Люди, как мы, с сильными руками, сделали б из нее рай земной, а теперь никто не хочет работать на чужую мошну. Какой дурак станет хорошо работать, если видит, что от этого он фигу под нос получит, а не хлеб для необеспеченных людей. Я их бил, кровососов, но это трудно. Если опенки не вывести с корнем, а срезать, то на месте одного вырастет через неделю десять. Но я все равно буду резать по одному, пока мы не накопим силы выкорчевать их с корнем.
— Дорогой мой, вы выбрали неудачный образ, — ответил Ян. — Если опенки — это ваши враги, то…
— Вам бы всем только смеяться, а помогать беднякам — на это у вас кишка тонка. Только бы искать, где он ошибся в слове.
Ян, клявший себя за это, ответил мягко:
— Бросьте, Коса. Это все скверные привычки таких людей, как я. Не надо сердиться.
— Да я и не сержусь. Только…
— Ну, каюсь, каюсь. Давайте-ка поговорим с вами о чем-нибудь другом. Вот мы сейчас едем по степи, на которой когда-то были жестокие бои. Тут дрались две нации, и вторая победила нас, сделала неспособными создавать свои песни.
— Ну, это уж слишком. У нас поют свои песни, очень много и красиво поют, лучше, пожалуй, чем поете вы. Но у вас там, в городах, говорят не на своем языке. Это очень плохо, забывать свой язык.
— А на каком же языке я с вами разговариваю?
— Ну, вы, вы вообще какой-то чудной, не от мира сего. Стоите на их стороне, а хороший человек. Это долго продолжаться не может. Когда-нибудь и вы завоете по-волчьи. Но ты все же хороший парень. Никто из них не сделал бы этого для меня, а вы… Но лучше не будем об этом. Рассказывайте дальше.
— Вон курган. Под ним, наверняка, лежит какой-нибудь наш храбрый рыцарь. Он отчаянно дрался когда-то с врагом, расколол ему щит, и он лег мертвый. А может быть, потом он поднялся на курган, раненый, и уснул смертным сном, воткнув в дерн копье. Убежал давно конь, луна выползла, а он лежит и спит.
— А вы знаете, — перебил его Коса с интересом, — вы походите на нашего пастуха Симона. Он тоже такой… блаженный. С детства так играет на жалейке, что бабы плачут. Странный он, заберется после работы куда-нибудь в кусты и поет там, чисто соловей. Песни складывает свои, хорошие песни. И тоже говорит, говорит. И непонятно, и красиво, и черт его знает, отчего хорошо тебе делается. С детства такой, заберется, бывало, в кусты и слушает, слушает, потом сам начнет птицей щебетать. Бабы его любят, о девках и говорить нечего. Рубашку там постирают, сала дадут, иначе погиб бы он, неприспособленный человек.
Бросил года на два работу и ушел. Вернулся оборванный, за песни его люди кормили. Вернулся, так бабы от радости аж плакали. Любят его. Дочка мельника без ума от него, да и другие тоже, а он поет и не видит ничего. Не знаю, как он теперь. И ведь тонкий, бледный, стройный, как травинка, бледный, тонкий, а тоже твердый хлопец. Приехал сборщик налогов и позвал его вечером песни петь и играть. В селе слезы, а ему песни. Привели Симона, тот говорит: «Не буду играть». А сборщик вызверился и говорит: «Так я ж полсела перепорю».
Ну, делать нечего, начал играть, играет, а сам слезами заливается. И чего только не слышно в той тростине немудрящей… и плач, и стон, и будто плетка свистит, и звякает что-то. А потом выпрямился, покраснел и давай наигрывать: «Косы звенят». А эта песня уже в ушах у панства навязла — мы с нею восемнадцать лет назад бились с Яном восьмым. А потом опять стоны, да такие жалобные.
Слышит сборщик, а сам весь красный, будто его душат, а потом как заорет:
— Молчать, подзаборник! Ты это что играешь, веселую играй!
Симон посмотрел на него, вздрогнул и случайно сломал жалейку в руках.
И потом так весело и радостно взглянул: вот, дескать, я, что хошь, то и делай.
Ну и всыпали ж ему, земля вокруг красной стала. Никто от него этого не ждал. А он все вытерпел. Все же его подняли, а у него рот землей забит — это он ее грыз, когда невтерпеж было. Выходили его бабы. Топориху из Боровины приглашали — выходили. А он все такой же. Только грустнее стал и песни другие начал складывать. Жалко было, думали, умрет парень. Блажной он, а без него пусто бы стало в селе. А он нет, жить остался. (А сборщик недалеко уехал. Мы его в лощинке вместе со всеми его прихвостнями и положили.)