Прекрасное далеко
Шрифт:
Будь я похрабрее, думай я, что правда не ослепит нас навсегда, я спросила бы его о том, о чем хотела спросить еще с того времени, когда умерла матушка: почему его горе оказалось сильнее, чем его любовь? Почему он не может найти в себе ничего такого, что дало бы ему силы бороться?
И неужели ради меня не стоит жить?
— Спи, папа, — говорю я. — На сегодня забудь о тигре.
Оказавшись одна в своей комнате, я умоляю Вильгельмину Вьятт снова показаться мне.
— Цирцея забрала кинжал, — говорю
Но она не откликается на зов, и я засыпаю… и вижу сон.
В тени большого дерева малышка Мина Вьятт рисует восточное крыло школы Спенс. Она заштриховывает тень у пасти горгульи. Сара Риз-Тоом закрывает солнце, и Мина хмурится. Сара опускается рядом с ней на корточки.
— Что ты видишь, когда смотришь во тьму, Мина?
Мина застенчиво показывает рисунки, спрятанные в ее блокноте. Охотники Зимних земель. Умершие. Бледное существо, живущее в скалах. И наконец — Дерево Всех Душ.
Сара мягко проводит пальцами по рисунку.
— Оно очень сильное, правда? Потому-то они и не хотят, чтобы мы о нем узнали.
Мина бросает быстрый взгляд в сторону Евгении Спенс и миссис Найтуинг, играющих на лужайке в крокет. И кивает.
— Можешь показать мне дорогу? — спрашивает Сара.
Вильгельмина качает головой.
— А почему нет?
«Оно схватит тебя», — пишет она.
Внезапно я оказываюсь в лесу Зимних земель, где на голых деревьях висят проклятые. Лианы сжимают их шеи, ноги опутаны растениями. Какая-то женщина сопротивляется, и острые ветки впиваются в ее тело, удерживая на месте.
— Помоги мне, — сдавленно шепчет она.
Туман рассеивается, и я вижу бледнеющее лицо жертвы.
Цирцея.
Глава 60
Два невыносимо долгих дня я заперта в нашем доме в Лондоне, не имея возможности послать весточку Картику, Энн или Фелисити. Я не знаю, что происходит в сферах, и просто заболеваю от тревоги. Но каждый раз, когда я набираюсь храбрости для того, чтобы призвать магию, я вспоминаю предостережение Цирцеи о том, что магия изменилась, что мы поделили ее, что она может перейти к чему-то темному и непредсказуемому. Я ощущаю, как в углах комнаты скапливаются угрожающие тени, тени того, над чем у меня нет власти, и подавляю силу, отгоняю ее от себя и, дрожа, забираюсь в постель.
Не видя никаких возможностей сбежать, я уступаю необходимости вести жизнь затянутой в корсет леди из лондонского общества. Мы с бабушкой ездим с визитами, пьем жидкий чай, и он при том никогда не бывает настолько горячим, чтобы нравиться мне. Леди проводят время, пересказывая друг другу сплетни и слухи. Это заменяет им свободу — сплетни и пустое времяпрепровождение. Их жизни жалки и полны опасений. Я не желаю жить так. Мне бы хотелось как-нибудь отличиться. Высказать мнение, которое, возможно, окажется не слишком вежливым или даже неверным, но зато будет моим собственным. И даже если меня решат за это повесить, я предпочла бы чувствовать, что иду на виселицу по своей воле.
По вечерам я читаю отцу. Ему немного лучше — он может сидеть за письменным столом, изучая карты и книги, — но он уже не будет таким, как прежде. И решено, что после моего дебюта отец отправится в более теплые края. Мы все согласны, что это взбодрит его.
— Жаркое солнце и теплый ветер — вот что ему нужно, — говорим мы с натянутыми улыбками.
И то, что мы не в силах сказать самим себе, просачивается в каждую щель дома, пока, кажется, он не начинает шептать нам в тишине, твердя правду: «Он умирает. Он умирает. Он умирает».
На третий день я почти схожу с ума от тревоги, и тут бабушка сообщает, что мы приглашены на прием в саду в честь Люси Фэрчайлд. Я твержу, что плохо себя чувствую и мне нужно остаться — потому что я, может быть, сумею удрать на вокзал и сесть на поезд в школу Спенс, пока бабушки не будет дома, — но она и слышать ничего не желает, и мы приезжаем в какой-то сад в Мэйфайре, сияющий самыми прекрасными из всех возможных цветов.
Я замечаю Люси, сидящую в одиночестве на скамье под ивой. Чувствуя, как подступает к горлу невыносимая тяжесть, я сажусь рядом с ней. Она не обращает на меня внимания.
— Мисс Фэрчайлд, я… мне хотелось бы объяснить поведение Саймона на том балу, — говорю я.
Она достаточно хорошо воспитана, чтобы оставаться на месте. Она точно так же справляется со своими чувствами, как управляет лошадью.
— Слушаю вас.
— Тем вечером могло показаться, что мистер Миддлтон слишком фамильярен со мной, но это совсем не так. По правде говоря, когда моя сопровождающая отошла ненадолго, какой-то джентльмен, совершенно мне незнакомый и чересчур много выпивший, повел себя неподобающим образом…
«Поверь мне… прошу, поверь мне…»
— Я очень испугалась, естественно, я ведь была совсем одна, — продолжаю я лгать. — К счастью, мистер Миддлтон заметил, в каком положении я очутилась, и, поскольку наши семьи давно дружат, он тут же предпринял необходимые действия, не успев подумать о последствиях. Но такой уж он человек. Я подумала, что вам следует знать истинные обстоятельства, прежде чем вы начнете судить его.
Медленно, очень медленно с лица мисс Фэрчайлд сползает выражение отчаяния. Робкая надежда вызывает улыбку на ее губах.
— Он вчера прислал мне невероятно прекрасные розы. И забавную шелковую шкатулочку с двойным дном.
— Для хранения ваших тайн, — говорю я, скрывая усмешку.
Глаза мисс Фэрчайлд вспыхивают.
— Да, Саймон именно так и сказал! И заявил, что без меня он — ничто. — Она прижимает пальцы к губам. — Наверное, мне не следовало делиться с вами столь личными переживаниями…
Меня это задевает, да, но совсем не так сильно, как могло бы. Саймон и Люси — люди одного склада. Им нравится все приятное, милое, не вызывающее беспокойства. Я бы не вынесла такой жизни, но для них она — в самый раз.