Прекрасный белый снег
Шрифт:
— Да понял, понял, — вполгоса ответил Венька. — Его, он тоже это понял сразу, немного затрясло, в ногах и животе пробежала знакомая до боли дрожь, горячая и нервная, такая бывала в его юности, когда он пролезал между канатов ринга, — понял я тебя, чувак...
— Нет, Коль, ты только глянь, — оглянулся тот с усмешкой на своего сопровождающего, — чувак, похоже, не врубился. Тоже мне, герой... — Слышь, ты Чак Норрис недоделанный, — выкатив грудь шагнул он навстречу Веньке, — последнее предупреждение... Не въедешь, пожалеешь... Кранты тебе тогда... Усвоил?
Нет, не любил Венька драться никогда, бить человека, даже в ринге, ему всегда было нелегко. Он только и успел подумать: "Чем они больше, тем громче они падают...", и коротко, без замаха, всадил с носочка левый сбоку, точно в челюсть. Парень качнулся, но не упал. Только помотал немного головой, как молодой бычок, стряхивающий муху. "Здоровый кабан, — мелькнуло в голове у Веньки, и тут же, почти на автомате, как учили, он зарядил свою любимую, немного сбоку двойку: левый-правый — раз-два, и чуть подсев, крюком, вдогонку, добавил начавшему было заваливаться на него бычку ещё и левый боковой, уже не в челюсть а в висок. Тот крякнул подстреленным селезнем напоследок, и мордой вперёд завалился на асфальт. Венька повернулся ко второму, сделал шаг навстречу. Глаза у рябого наводчика выкатились, он как-то нелепо взмахнул длиннющими руками и в ужасе попятился. И тут Венька вспомнил, где и когда он видел эту морду. Это был Коля, санитар из психбольницы, спутать хоть с кем-то его тупую рожу было невозможно.
Он отвернулся, шагнул назад, к лежащему бычку, наклонился, проверил дыхание и пульс. "Жив, слава Богу, — как-то равнодушно подумал Венька. — Ничего, отлежится минут пять, глядишь и очухается." Подрагивающими ещё от возбуждения руками вытащил из пачки сигарету, закурил, и снова обернулся к Коле:
— Привет дурдому. Не болейте... — повернулся и потопал в соседний дом, в ночную лавку.
С этого дня, как и когда-то в Светке, в нём будто что-то лопнуло, словно гитарная струна, перетянутая неумелыми руками. Как он для Светки будто умер, так и она, отныне перестала для него существовать.
Нет, он знал конечно: она жива-здорова, ничего с ней не стряслось, но для него на этом свете её больше не было, остался только его любимый светлый ангел, но и он покинул Веньку, улетел куда-то, в чужие зелёные луга, и теперь, он ясно это понял, уже наверное навсегда. Или отправился, казалось Веньке, к белым сверкающим вершинам, где никогда не тает белый снег. И Венька чувствовал: скоро и ему пора, пора за светлым своим ангелом вдогонку, туда где белые прекрасные вершины, где солнце не заходит никогда, где вечный свет и вечный, такой прекрасный белый снег...
Светке он больше не звонил, даже не пытался: "К чему, — казалось Веньке, — попусту человека доставать, раз уж действительно, всё так прекрасно..." Однажды только не выдержал и написал короткую записку, СМС: "Всё понял. Больше не звоню. Прости за всё. Счастья тебе, родная..." Ответа никакого он так и не дождался, да и не ждал на самом деле.
Прошла неделя, и две, и три, закончился пустой январь, холодными ветрами и вьюгами почти ушёл за снежный горизонт февраль, всё также он ездил на свою биржу, даже как-будто расслабился немного, и только сердце беспокоило, потягивало противно по утрам...
Однажды вечером, после работы, Венька успел уже прогуляться с Машкой и поухаживать за Люськой, он вышел в вечерний двор, в ближайшем магазине взял несколько банок пива, в соседнем дворике присел у подъезда на скамейку. Первую опрожнил в три больших глотка, закурил, открыл вторую. Из февральской небесной темноты неспешно сыпался мягкий, тёплый уже снежок, работы у него завтра не намечалось, наступало двадцать третье — День защитника Отечества, и он вполне мог себе позволить небольшую лишку. Под темным зимним небом неспешно потягивал он своё пивко, и отчего-то ему вспомнился тот летний день, из прошлой жизни, когда они со Светкой плавали по маленькому озеру на лодке, купались в тихой голубой воде, и как его любовь нарвала лилий, и как сплела венки обоим, будто в шутку, славянские свадебные венки. И на душе у Веньки вдруг стало тихо и светло, он понял, осознал внезапно: он её любит и такую, за всё её простил, и отпустил, отныне навсегда и окончательно, и что случилось то случилось, и тёплая густая нежность как-будто мягким саваном окутала его. Так он сидел долго, глядя в небо, прихлёбывая пиво мелкими глоточками и выпуская сизый дым в морозный зимний воздух.
И тут, внезапно, чёрная большая птица мелькнула перед его глазами, тут же кольнуло что-то тревожно под соском, он охнул, судорожно вздохнул, и в ту же секунду горячее тупое шило, пройдя немного слева, между рёбрами, куда ему частенько попадали в зале, толчком воткнулость прямо в сердце. Он как-то нелепо дёрнулся, правой, свободной рукой попытался было дотянуться до этого грёбаного шила, вытащить эту тупую боль, но не успел. Жаркое красное марево накрыло пурпуром его глаза, и он повалился набок...
Тёмным субботним вечером, в конце февраля, под двадцать третье, весёлая подгулявшая компания вышла к ларёчкам, за добавкой. На скамеечке у дома, на боку, прижав ноги к животу спал какой-то парень. "О! Здрасьте вам! С наступающим! — хихикнула одна из девушек, — ну герой! Защитник отечества! Праздник ещё не наступил, а мы уже готовы!"
— Парни, слушайте, а может в скорую позвонить? Может человеку плохо? Или ментам, — подойдя к скрючившемуся от холода алкашу сказал один из её спутников. — Замёрзнет ведь. Эй, братан, — потрепал он спящего по плечу, — проснись, замёрзнешь.
Братан не отвечал, ему похоже, было не до них.
— Ладно, пошли! Вызовешь ментов, так они его ещё и разденут заодно. Да и скорая, в ту же ментовку повезет — сказал другой. — Пошли уже. А то, как бы наш ларёчек не закрылся... Проспится с полчаса, глядишь и протрезвеет... Не холодно вроде, не замёрзнет!
И они пошли к своим ларькам...
А Венька лежал, остывая понемножку, и давно уже не слышал ничего. Он уже летел, мчался прямо в небо, в звенящую оглушительным июльским солнцем золотую синеву, в зелёные луга где ждёт она, любимая до слёз, с упругим, полным радостных вестей золотистым тёплым лоном, любимым белым хвостиком и пшеничными бровями прекрасная его молодая кобылица.
С тёмного февральского неба, торжественный в своём великом равнодушии, всё больше укрывая его широко закрытые глаза, танцуя и кружась в чудесном вальсе, огромными хлопьями летел на город прекрасный белый снег.
"...Тогда же он молился ещё полный век, и земля расступилась и обнажились корни священной сосны. Раскрылись корни так же, как это делает женщина, желая понести, и был там серебряный лук. Трижды тянул он лук, пока не придал ему форму любящего сердца. И тогда пустил стрелу в духа реки и стало тихо. По истечению же этих семидесяти четырёх лет приснилась ему дева с соколом на плече. Тогда явились семь старцев седовласых и означали они семь степеней удушья. Сели они в круг и, сказавши: «Радуйся, огонь духа!», съели того сокола и томились от боли. И сказали они Харитону: «Ты можешь победить реку, но ты не можешь вернуть жизнь»."