Прелести и прелестницы
Шрифт:
Всё происходило плавно, без нажима, но весьма стремительно. Мимолётное знакомство, лёгкое головокружение, исчезновение дистанции. Горячечные объяснения, искры от прикосновений, неистовые объятия. Липкий пот, тусклое утро, полное опустошение.
Мута хотела, чтобы все звенья этого цикла в конкретных мужских обличиях всегда присутствовали в её жизни вместе. Закончиться это никогда не могло, потому как всё время начиналось. Закольцованность – идеальная модель вечности. А с вечностью у Муты были интимные отношения. Отношения такие возможны с самыми разнообразными субстанциями. Писал же стадионный поэт-шестидесятник:
* * *
Я всегда завидовал тому, кто умел вести регулярные записи, личный дневник, календарные заметки по поводу. Наверное, это помогает заподозрить логику своего существования, расставить всё по мнящимся местам, вычленить самое важное и предположить грядущее. У пишущего появляется дополнительная сила, способная высветить событийный ряд самым невероятным, но равноправным с действительностью образом. Возникает некая власть – сначала над ньюансами, оттенками, тонами – затем над взаимосвязями, персонажами, смыслами. Фиксация – независимо от воли её творящего – привносит не свойственные текущей жизни рисунок и фактуру; а если автор попустительствует своим стремлениям, они начинают диктовать прошлому его новый, предстающий с исписанных страниц облик. И всё сбывшееся и несбывшееся при этом из предмета ретроспекции превращается в инструмент самоопределения свидетеля, держателя, предъявителя миновавшего. А инструмент в руке – это нечастый праздник.
Спрашивая себя, что же оказывается самым цепким и чётким из предложений памяти, среди хронологически смутных наплывов угадываешь лишь несколько сквозных тем, бродячих сюжетов, визуальных обманок. Их перечень кажется поначалу слишком невеликим, чтобы отобразить всё твоё предыдущее обидным обыденностью, постыдным общими местами. Но вскоре понимаешь, что иное тебе и не грозило. И причиной тому – не ты, а миропорядок, в котором волею случая очутился, и подарки, которые с рождением невольно принял.
С многолетней неотвратимостью вспоминаются июньские вечера в пригородном дачном домике, чудом слепленном дедом из дармового подручного материала – поломанных ящиков, обрезков листового железа, списанных шин. Отсветы керосинки на чумазом гранёном стакане, кипяток с размятой молодой клубникой и кубинским сахаром, робкие первые звёзды за пыльной растрескавшейся фрамугой. Тёмные медленные потоки прохладного воздуха в упругих кронах, самолётные голоса с недальнего военного аэродрома, спокойные запахи незрелой листвы, мышиного помёта, прогревшейся бочковой воды. Чёрные лохмотья малокровного среднерусского винограда, квёлая – из сохлых сучьев и ржавых труб – изгородь, непонятные – редкие и внезапные – надгоризонтные сполохи…
В совсем иных краях прошлого, но столь же зримо восстаёт из табачного дыма обнажённая поджарая женщина с презрительной усмешкой и длинной сигаретой в нервных пальцах, хочет что-то сказать, но потом раздумывает, и молчит протяжно. И молчание отпечатывается куда сильнее, чем слова – мгновенно, странно, мёртво… Клубится дым, подрагивает ночник, цепенеют тени. Беззвучие упрямо длится, обволакивает, затягивает. И ты уже не желаешь его ухода, удерживаешь, прирастаешь. И знать не хочешь, что там по его окончании…
Или встают вдруг зеленоватые, в крупных щепках и топливных пятнах медленные волняы водохранилища под каменной стенкой набережной, покачивающиеся на них лёгкие летние облака, страшноватые вблизи, наглые речные чайки. Просыпается вдруг детское желание разглядеть, что же за поверхностью, в глубине, на дне. Упрямые локти на холодном щербатом парапете, склонённая к плавучему мусору тяжёлая голова, неподвижные от странной жадности слабосильные глаза… И зачем случилось оказаться у рябой грязноболотной воды? И что за спутница смотрит сбоку встревоженно? И находится ли что-нибудь в карманах для настырных клювастых пернатых?.. Память отвечает далеко не на все вопросы. А сплошь и рядом вовсе и не предполагает их. Вопрошание слишком беспардонно, нахраписто, неуклюже, чтобы не повредить рассыпающуюся на глазах картину времени из хрупкой папиросной бумаги . Неутолимая страсть к воскрешению чревата окончательным прахом.
* * *
– Главное, чтобы воздух был спрессован временем, – настаивал Икел, – Хоть и дышать трудно, зато опираться можно.
* * *
вели окрестные печали
через воскресный гастроном
стоять велели на причале
строкой в сценарии дрянном
все эти кадры птиц и ветра
сакраментальная нуда
непотопляемое ретро
осатанелая вода
в непрезентабельном пейзаже
как атрибуты мелодрам
сквозили счастья и пропажи
с грехом и смехом пополам
и на исходе половины
жизнь оставляла на потом
успения сороковины
развилки во поле пустом
и опоздания некстати
и ожидания всерьёз
их пруд пруди в кинопрокате
для режиссёра не вопрос
пустопорожняя надсада
испепеляющая страсть
от мора здешнего и глада
за океаном запропасть
тесны леса поля и реки
ясны тунгус калмык и финн
но на причале человеки
ещё доигрывают фильм
глядят и видят сквозь друг друга
как отраженья шевеля
вся в елисейские округа
переселяется поля
* * *
«Поэзия – сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой – сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности – поэзия нередко составляет и муку, и услаждение людей, единственно для неё созданных». А что она иным? И кто создан единственно для неё?
* * *
ИЗ ПРОТОКОЛА
– Вы виделись с Мутой со времён встреч в литературном объединении?
– Слава Богу, нет.
– Вы довольны этим обстоятельством?
– Пожалуй, что да.
– И не было никаких контактов?
– Были какие-то странные звонки. Но до встреч дело не доходило.
– И о чём она говорила?
– Она молчала.
– Рекомендую правдиво отвечать на вопросы.
– Стараюсь.
– От ваших ответов будет зависеть ваш статус.