Прелестная сумасбродка
Шрифт:
— Видишь ли…
Герцог Уэстермир нетерпеливо замахал на врача руками, затем нацарапал на вырванной из блокнота странице:
«Черт побери, Реджи, я сказал, не надо меня опекать! Пойми же наконец: когда Орис сбежит, подозрение падет на нас, и прежде всего — на меня. Я ездил в Бристоль, я настаивал на его невиновности, и этот кретин Секвилл, конечно, первым делом подумает обо мне! Я должен поехать на бал, чтобы обеспечить себе алиби и отвлечь подозрение от наших товарищей».
Доктор покачал головой:
— Не нравится мне все это, Ник. Слишком опасно. Позволь напомнить, что у тебя есть враги и помимо тупоголового бристольского судьи.
«Разумеется», — написал герцог, насмешливо изогнув бровь.
Камердинер отложил в сторону доску для письма, и двое лакеев подали герцогу белоснежный бальный фрак. Он скользнул руками в рукава и накинул фрак на плечи, лакей застегнул пуговицы, другой поправил платок на шее, а камердинер тем временем выправлял из-под ворота черные ненапудренные волосы хозяина.
Доминик де Врие, виконт Сент-Обер, двенадцатый герцог Уэстермир, отступил на шаг, чтобы взглянуть на себя в зеркало.
Если не считать белого платка, повязанного не столько ради требований моды, сколько для защиты больного горла, наряд герцога был безупречен — как и он сам. Из прозрачной глубины зеркала на Доминика смотрел настоящий аристократ, мощный, властный и надменный, отличный наездник, пловец и боксер-любитель, тонкий ценитель искусства и моды, светский лев, безукоризненный денди, предмет зависти молодых щеголей и восхищения самого принца-регента.
Но не только умением одеваться и успехами в спорте был славен Доминик Уэстермир. Парадный фрак его украшали ордена, заслуженные в боях, — «Звезда и Венок» Веллингтона, русский орден Александра Невского и необычная золотая брошь с изумрудами — «Рука Фатимы», полученная от египетского бея.
Мадам Розенцвейг и ее помощницы оправили на Мэри платье и подвели ее к зеркалу, чтобы герцог мог проверить, хорошо ли они смотрятся вместе.
Уэстермир не ошибся, выбрав для своей дамы кремовое платье, и оторочка на груди и подоле тоже отлично смотрелась. Строгое платье с завышенной по французской моде талией подчеркивало высокий рост и стройность Мэри, но в то же время не скрывало соблазнительных плавных очертаний груди и бедер.
Недовольный взгляд Доминика обратился на любимое детище мадам Розенцвейг — своеобразный тюрбан с перьями, красовавшийся у Мэри на голове. Герцог сделал знак камердинеру, и тот немедленно подал ему перо и блокнот.
«Это еще что такое?» — сердито нацарапал он.
В поисках поддержки мадам Розенцвейг оглянулась на своих белошвеек, но девушки предпочли слиться со стенами и сделать вид, что их здесь нет.
— Ваша светлость, — торопливо начала портниха, — это самая последняя мода! Сейчас все носят такие тюрбаны, и я слышала, что на прошлой неделе сам принц-регент сказал…
— А мне позволено будет высказать свое мнение? — медовым голоском осведомилась Мэри. — Мне эта штучка нравится! Перья выглядят очень элегантно, а золотые ленты отлично подходят к волосам. Позвольте также напомнить, сэр, что вы тащите меня на этот дурацкий бал против моего желания и не соизволили даже объяснить зачем…
В ответ в воздух взвился ураган записок.
«Немедленно снимите с нее это убожество!» — гласила одна, обращенная к мадам Розенцвейг.
«Сожгите чертовы перья, в них девушка похожа на курицу!» — приказывала камердинеру другая.
Третья, забрызганная чернилами, гласила: «Все прочь, оставьте только жемчужные нити».
— Прошу вас, милорд, будьте осторожнее, — взмолился Краддлс, — вы забрызгаете себе фрак чернилами!
В ответ раздалось рычание разъяренного медведя.
В мгновение ока модистки преобразили несчастный тюрбан до неузнаваемости и, вновь водрузив его на голову Мэри, подвели ее к зеркалу.
В зеркале отражался совершенный молодой джентльмен; портила его только хмурая складка бровей. Но Мэри на него и не смотрела: с глубоким изумлением, почти с ужасом она рассматривала в зеркале себя.
Ей невольно вспомнилась сказка о Золушке.
Мэри часто слышала от людей, что красива, и верила этому; но сейчас перед ней стояла не просто красавица. Нет, из зеркала смотрело на нее обольстительное видение, едва ли принадлежащее к миру людей.
Восторг ее длился недолго: в следующий миг Мэри охватило чувство вины. Вспомнились дорогие подруги, Пенелопа и Софрония, — чем они хуже ее? Неужели они не заслужили таких же роскошных нарядов? Вспомнились бедняки Стоксберри-Хаттона — они-то таких платьев и украшений не видывали даже во сне. И, конечно, вспомнился отец, милый добрый папа, самоотверженный служитель божий, уставший бороться с жестокой бедностью…
Одни эти жемчужные нити в волосах, думала Мэри, стоят достаточно, чтобы обеспечить отца на всю жизнь!.. Как же бессмысленно и несправедливо, что одни купаются в роскоши, а другие прозябают в нищете!
Мэри ощутила, как поднимается в сердце горячая волна гнева. Чтобы помочь родному городу, она готова была устроить герцогу сцену посреди Лондона, готова жить у него в доме, готова даже «обворожить» его, если не останется иного пути… Но покорно исполнять все его капризы? Не дождется!
— Прошу прощения, — заговорила она. Глубокий мелодичный голос ее прозвучал, словно удар колокола, и все удивленно обернулись. — Но я уже сказала, что не собираюсь участвовать в этой бессмысленной затее.
Герцог устремил на нее гневный взгляд, но Мэри бесстрашно продолжала:
— Великая мыслительница Мэри Уоллстонкрафт говорит, что страшнейшее из преступлений — преступление против разума. И вы, ваша светлость, как ученый, думаю, не можете с этим не согласиться.
В спальне воцарилось молчание. Несколько молодых лакеев попятились к выходу. Мадам Розенцвейг и ее помощницы застыли, словно приговоренные к смерти при виде виселицы. Только камердинер как ни в чем не бывало накинул на плечи Мэри бархатный, отороченный мехом плащ.