Прелюдии и фантазии
Шрифт:
Всё звучит. Жизнь — побрякивает в теле — звучит. Происходит.
Тель-Авив уходит под воду. Апокалиптическое: резиновые сапоги, лодка на моторном ходу. Издали видел двух малайцев, переходящих улицу вплавь.
Ангелы, управляющие погодой, пишут коллективный пасквиль в Верховную Раду — как бурлаки Нептуну.
Гремят колёса, хлопает парус небес.
За окном чокнутая луна — как у Гоголя.
Летят самолёты и птицы, за стеной людей казнят по телевизору. В комнатах зажигаются лампы Павлова.
У человека в результате производственных отношений во лбу вырастает цоколь. По капле не выдавишь — не прыщ, и врачи бессильны, остаётся корчевать самому — заживо, с проводами.
Скоро выведут новый вид — homo ficus, чтоб стоять в кабинетах: радовать глаз и озонировать воздух. Экологически чистый способ воспроизводства, притом — качественное освоение внутреннего пространства помещений с низкими потолками. Баухаус. В офисах люди чернеют со временем и становятся так или иначе похожи на комнатные растения, увядая окончательно под конец производственной деятельности. Почему не приспособить их к новому жребию от рождения, почему не выращивать человеков, как у Герберта Уэллса, в кадках?
Вот окна соседей слева осветились, я заглянул к ним: Людмила, Иван да Марья. Людмила родила Марью. Иван любил Людмилу, чтоб она родила Марью. Без его любви она б не родила. Марья любит Ури. Ури полюбит Марью, и Марья родит Шимона.
Ничего из ряда вон выходящего.
Но если вместо всего этого опылить ивановой пыльцой пестик Людмилы в лабораторных условиях, Марья уже не будет страдать от несчастной любви в 20 и болезни Альцгеймера в 60. Перестанут запрещать детям до 16-ти любоваться любовью, и даже напротив — принесут Марью и Шимона в класс, и преподаватель ботаники начертит на доске схему их личных обстоятельств.
Футурология.
Вышел на тропу войны, углубился настолько, что позабыл, на чьей стороне воевать. Ступил на тропу, помня о себе, но увлёкся пейзажем и всё позабыл: деревья как поставленные торчком вёсла в тумане, горизонт на расстоянии вытянутой руки, компас зашкаливает, под ногами влажно, потно, звук — боевая поступь: шаг — всплеск.
Вокруг ни души, ни зги.
Ночь, самое время для боевых действий. В полчетвертого, где бы ни оказался, ты — в тылу врага.
Словно в детстве, в разгар игры в прятки — ночью, один-одинёшенек на тропе войны.
И вот, наконец, зажмуриваешься и начинаешь вести отсчёт: РАЗ на этом можно было бы остановиться, наверное, даже следовало бы остановиться: люди честные, совершенно отдающие себе отчёт в том, что происходит, считают до одного, но все скажут: мы так не играем, что за идиотские шутки, кто так считает, мы не успели спрятаться, так и скажут, и вот, приходится, скрепя сердце, после некоторых колебаний, объявить ДВА в конце концов недалеко от истины, делиться нужно (сказала амёба), нельзя быть жадным — всё себе да себе, опять же — без полноценного общения звереешь, прелести любви и т. п., беда в том, что смертельно хочется обратно, но обратно пути нет, поэтому ТРИ кто не спрятался, я не виноват, классический сандвич — пол, потолок и то, что между, задерживаться не будем: ещё не динамика, уже не статика, скука смертная, поэтому сразу ЧЕТЫРЕ извините, терпение не железное, уже иду искать, извините ещё раз.
Заглядываю в консервные банки и бельевые шкафы, на дно лодки, в жерло водосточной трубы, шарю за холодильником, поднимаюсь по верёвочной лестнице на эльбрус, погружаюсь в марианский колодец при помощи железного батискафа, просеиваю пески марса, рассматриваю атомы газов и жидкостей в микроскоп,
В складках одежды рыщет ветер, псы — в мусорных баках, хакеры взламывают базы данных, секретарша просматривает корреспонденцию шефа, больной заглядывает в пасть стоматолога.
Агентство Пинкертона. ЦРУ и ФБР. Агенты и служащие корпораций. Философы и премьер-министры.
Ничего.
Никого.
Ни малейшего признака, ни запаха, ни даже представления о том, как выглядит, что означает, где водится, кем написано, цвет и порода? жирность (в процентах)? высота в холке? октановое число? скорость в км/ч? количество переменных?
Завтра нам, конечно, улыбнётся удача.
Александр Чанцев, Послевкусие буддийской тишины
Сказать, что проза Дмитрия Дейча разнообразна, было бы не совсем точно. Для начала — проза ли это? Возможно, её стоило бы определить как стихопрозу? Или описание психоделического (онейрического, прежде всего) опыта?
Современные притчи китайско1-израильского происхождения?
Ясно, что спектр широк. От сюрреалистических зарисовок до этакой кидалт-литературы, повествующей о современных одиноких и не самых успешных жителях большого Тель-Авива. От хармсовских баек до философских эссе. От стилизации под средневековую куртуазную повесть и рыцарский роман 2 до современной «странной» 3 сказки. От сатиры до байки. От европейских афоризмов4 и басен до дзэнских, как бы написанных одним движением кисти, миниатюр. От, как уже говорилось, Израиля, России (СССР, скорее, ибо тут детские воспоминания 5) и до Китая, областей сна, границ опыта, чего-то трудно даже определимого.
Действительно трудноопределимого — хотя бы потому, что проза Дейча живёт не совсем по законам традиционной словесности, в ней много музыки (и молчания), кинематографа, оптики сна 6 и опыта. Не говоря о том, что «Прелюдии и фантазии» — почти полное собрание сочинений Дейча: возможно, этим объясняется феномен кумулятивного воздействия. Как же устроена эта проза?
Начать с того, что и с героями не все так просто. Так, среди действующих лиц ангелов едва ли не больше, чем обычных людей. Это те еврейские ангелы, что запечатали веки Исааку «воском и мёдом». Это разнообразные ангелы Гриффита из одноименной новеллы — Тряпичный Ангел (Красоты и Ума), Пушистый Ангел (Единодушия), Громоподобный Ангел (Восхитительной Праздности) и многие-многие их родственники и коллеги… Это ангелы, которые из любви друг к другу обратились в метлу и лопатку для мусора (начинаясь так, новелла заканчивается современной Песней песней!).
Ангелов радостно много7, они равноколичественны людям на этих страницах, а вот люди. людям явно придётся постараться, чтобы — нет, не вознестись до ангельского чина, но быть равными самим себе, человеческому в себе, что ли. Потому что даже животным в этой книге порой достаётся куда больше чести и симпатии (оно и в жизни часто бывает, верно?): только подросток (т. е. почти ребёнок, т. е. — ближе к ангелам, чем к людям) Габи и ворон способны оценить мысль, что «интересно было бы поглядеть на ливень глазами рыб и прочих морских тварей — из глубины»; а то же дерево «на самом деле каждое мгновение своей жизни переживает не менее ярко, чем мы», только «дереву (в отличие от нас) нет никакой нужды демонстрировать это, проецировать себя вовне»… Прекрасная, полная сил обезьяна стала в эволюционном итоге невесть чем. У растений имеется свой Бог. Собаки в одной из новелл выгуливают хозяев по утрам, в другом тексте думается, «что вот, непонятно — то ли собака, которая ему приснилась, вызвала к жизни эти строки, то ли стихотворение, долго зревшее в нем, явилось ночью в собачей шкуре», в третьей — персонаж сетует: «возвращать себе человеческий облик довольно неприятно. Зато нет ничего прекраснее раннего отхода ко сну, когда мне снится, что я вновь превращаюсь в собаку» 8.