Прелюдии и фантазии
Шрифт:
Отрицание
— форма вопрошания. Вычитая, мы освобождаем место, расширяем пространство. Мгновение, когда мир окончательно соскальзывает в неопределённость, можно считать поворотным: здесь вопрос достигает своего предела, превращаясь в чистое изумление, лишённое предмета и опоры — состояние, когда человек открыт миру настолько, что способен вместить его целиком.
Звукоизвлечение
Молоток и струна, палочка и перепонка, зуб и кастет, астероид
Забвение
Ненужное и несказуемое, бесполезное и постороннее, нерасшифрованное и бессмысленное: не вещи таковы, а свойства мерцающей, неисправной памяти. Не успел осознать — забыл. Запирая — наглухо, навсегда — забыл о том, КАК забывал, и даже о том, КТО забыл.
Забвение — когда не только не осталось ничего, но и само «ничто» отсутствует: беспамятство, не отложившееся в памяти.
Причины и следствия
«Стоило сказать Уолкеру, что пойдёт дождь, и у него уже глаза на мокром месте», — стоило мне прочесть в книге эту фразу, и пошёл дождь. Такого рода мелкие совпадения мгновенно вылетают из головы, за ними не уследишь — настоящий карнавал событий. У Набокова есть рассказ: молодой человек время от времени читает предназначенные для него одного сообщения, которые неведомый корреспондент оставляет прямо на п о в е р х н о с т и н е б е с (в этом сочетании слов есть что-то зловещее, не правда ли?), используя облака в качестве пишущего материала, — вот крайний случай рационального отношения к действительности.
Надежда
После урока тайцзи-цюань зашёл в гастроном. Продавец, седенький хиппи, простоволосый, как Моисей, смотрел-посматривал на мою суму оружейную, и вдруг спросил: что у тебя? гитара?
Не гитара, но охапка предметов. Железо, и дерево, и бамбук.
Что же предметы твои?
Вот меч-цзянь — обоюдоострый, узкий и длинный, как меч-рыба. Вот сабля-дао — широкая и тяжёлая, можно смотреться в неё, как в зеркало и ею же бриться. Вот буковая палица: крестьянская баба с коромыслом. Вот раскрашенный веер: то опахало, то ножницы — изменчивый и прельстительный.
Зачем же ты принёс мне: веер, и палицу, и саблю, и меч? Зачем это — здесь — в гастрономе? — спросил продавец.
А ну как разбойники?
Разбойники? — с большим сомнением переспросил он. Пираты в косынках? Кровавые флибустьеры? Те, что не оставляют свидетелей? Сарынь на кичку!
Пираты? — вновь усомнился продавец.
Вижу, ты не по этой части. А драконы?
Драконы! — оживился он. — Это — совсем другое дело!
Чешуйчатые твари, огнеязыкие, вздымающиеся из морских недр. Дракон способен вскипятить море — одним яростным взглядом. А что ты со своим кассовым аппаратом?
Драконы, — мечтательно повторил продавец, пробивая мне выходные талоны. — то, что нужно!
Ты вернул мне надежду, — сказал продавец.
Какую надежду? На что? — я не понял, но смолчал, подумав: всё так и есть, ему улыбнулось сегодня, и я был при этом.
Любовь
То, что мы называем любовью —
Говоря «я люблю тебя», имеют в виду: «я любил тебя и помню об этом».
Просьба «скажи, что любишь меня» означает заклинание, всегда обращённое в прошлое, попытка вызвать дух мёртвого, и — одновременно — убийство.
Самая впечатляющая история о любви — это история Асанги, пожелавшего облегчить участь больной собаки, которой досаждали черви, но лишь таким образом, чтобы ни в коей мере не повредить её невольным мучителям.
«Он пошел в деревню и купил нож. Этим ножом он отрезал мясо со своего бедра, думая убрать червей с собаки и поместить их на свою плоть. Затем он сообразил, что если станет орудовать пальцами, черви умрут, потому что они очень хрупкие. Поэтому он решил убирать их языком». Правдоподобия этой истории, кроме всего прочего, добавляет умение рассказчика использовать малозначительные, казалось бы, детали (вот, мол, не оказалось под рукой ножа)…
Мои любимые персонажи у Андерсена
— Бутылочное Горлышко, Штопальная Игла и прочие предметы, поверившие в то, что разделяют проклятье человека — способность к неконтролируемой лавинообразной рефлексии. Эти безумные живые/неживые вещицы извергают фонтан речи, способный в два счета свалить с ног, они говорят безостановочно, их чудовищный, невероятно агрессивный «поток сознания» выматывает уже на первой странице (поэтому, верно, эти сказки такие короткие). Крайние состояния психики сменяют друг друга со скоростью проплывающих над головой облаков в ветреную погоду. Обмылок сюжета интереса не представляет, зато важно проследить эволюцию голоса каждого персонажа, фактически — историю этого голоса в партитуре. Почему-то Андерсен ассоциируется у меня с музыкой молодого Шёнберга — последнего романтика (впрочем, как и Шёнберг, Ганс Христиан представляется мне человеком, который взаправду молодым не был никогда).
Потребность в языке
возникает в тот момент, когда мы верим, что — не одни.
ЭВОЛЮЦИЯ
Ветрено, и температура соответствует цифре сезона. Окна нараспашку. Зимой наметает сугробы, зато что ни лето — ползучие растения обновляют путь: пробираются на ощупь, поднимаются по стене, оплетают кресло, в этой живописи провожу дни — по-царски. Запах их способен свести с ума входящую в комнату женщину, и сводит.
Воздух теряет свежесть после первого глотка, поэтому дышать нужно, глотая понемногу тут и там, расстояние между воздушными потоками приходится соблюдать, как правила дорожного движения. Куда проще впустить ветер в комнату и жить с ветром.
У соседей звенят ложки. Глава семейства извлекает праздничный звук, тронув бокал лезвием ножа. Требуя тишины.
Но какая, к ерепям, тишина?
Летучая мышь, попискивая, несёт в когтях мышь не летучую.
Близко, и в некотором отдалении, и далеко, и очень далеко вертятся колёса машин. Летят самолёты. Люди поют и любят. Стреляют. Едут. Из моего окна на слух можно распознать карту города: экономическую, политическую и геологическую, включая залежи полезных ископаемых.