Преодоление
Шрифт:
...Третий виток. Четвертый... пят...
В кабине взрыв!
Сжавшись в тугую пружину, Сохатый ощущает сильный удар по голове и плечам. На него обрушивается лавина воздуха, ревущие, хрипящие и визжащие звуки.
"Чувствую и слышу - значит, живу. А сколько прошло времени? Кажется, всего мгновенье. Если так, еще не опоздал! Не все потеряно! Очки!.. Надеть очки!"
Иван заставляет себя открыть глаза и через тающий слезный туман видит голубое небо.
"Высота около двух с половиной тысяч метров, скорость почти пятьсот километров, - фиксирует он показания
– Хорошо! Надо искать землю. Буду поворачивать "Миг" на хвосте. Если управление исправно, все обойдется... Так... Самолет слушается".
Показывается солнце, а чуть позже и земля. Из восходящей "бочки" Сохатый выводит "Миг" виражом в горизонтальный полет и берет курс на аэродром.
"Теперь надо разобраться, что же случилось? Нет сдвижной части фонаря. Одна пропажа установлена. А что еще? Остальное хозяйство, кажется, на месте. Видимо, ударило меня встречным потоком воздуха. Так... Не работает радиокомпас. Его антенна улетела вместе с фонарем. Не беда, в такую погоду можно обойтись и без него. Докладывать о потере фонаря не буду. Помочь с аэродрома мне не могут. Только будут меня дергать и сами нервничать напрасно".
Уменьшив скорость, чтобы снизить шум и силу ударов воздуха, Иван пригнулся, прижался к лобовому стеклу фонаря. Но прокаленный морозом воздух все равно доставал его. За бортом кабины - температура стратосферы, ветер не просто холодит, а обжигает, пробирается все дальше и дальше под одежду, промораживает тонкие шевретовые перчатки.
"Почему же слетел фонарь? И не просто ушел, а сбросился, как перед катапультированием. Столько "терпел" и ни с того ни с сего проявил самостоятельность. В полете я его не трогал, рычагов катапультирования и аварийного сброса фонаря не касался... Шарада, как видно, не простая. Повезло тебе, пилот, что сразу открылись все замки. Фонарь мог сняться с перекосом да на скорости в тысячу километров легонько стукнуть тебя в скулу или по другому какому-нибудь месту..."
Аэродром.
Сохатому теперь остается только приземлить машину. Между посадочной полосой и колесами последние десятки сантиметров полета. И в это время в наушниках раздается взволнованно-тревожный голос руководителя полетами.
– Сто второй, а где же фонарь?
Ивану слышится в этом вопросе испуганная растерянность человека, который мог ожидать что угодно, но только не появления "Мига" без важной детали конструкции, сохраняющей не только работоспособность, но и безопасность летчика.
– Подарил медведям в тайге.
– Сохатый улыбается. Теперь можно и посмеяться: опасность прошла.
– Они, звери, любопытные. Пусть изучают технику. Может, и нас потом подучат.
Самолет на стоянке.
Силуэт у "Мига" необычный, будто ему сломали спину. Иван ощущает, как в нем вырастает чувство вины перед самолетом. "Вместе со специалистами я обязан ответить на два вопроса: в чем причина? кто виноват? Только после этого можно будет надеяться, что с другими летчиками такой беды не случится".
Уезжая с аэродрома, Сохатый продолжал думать о происшествии. Но исследовал он сейчас не срыв фонаря в полете, а себя, свое состояние
"Неожиданность" взрыва словно током ударила меня по нервам и заставила сжаться в комок. Но это была первая, бездумная, врожденная, защитная реакция, испуг, как проявление борьбы за жизнь. Это присуще всему живому. А уж потом приходит осмысленный этап - стресс".
Он стал рассматривать себя под разными ракурсами, разглядывать "изнутри" и "снаружи". Ему надо было найти в себе самое опасное для летчика состояние - страх, увидеть его проявления. Испуг внезапности, переросший в страх, - плохой помощник в жизни, когда она, может быть, исчисляется уже секундами.
"Не знаю, может, я плохо и неправильно ищу свой страх, поэтому и не нахожу его в себе. Но тем, что поиски не увенчались успехом, я, пилот, доволен... Плох тот летчик, у которого страх может быть сильнее разума, а он в этом себе не хочет признаться, не ищет пути к его преодолению, скрывает эту свою болезнь от других".
...Шли дни, а неудовлетворенность не уменьшалась. В случившемся Иван продолжал видеть и свою вину: техник самолета, его подчиненный, без всякой надобности и в нарушение установленного порядка самовольно разобрал замки закрытия фонаря, а потом неправильно их собрал. Работа делалась им из самых благородных побуждений, но за недисциплинированность техника он, Сохатый, тоже нес моральную ответственность.
Пять секунд
Время ночного полета над океаном кончилось. Иван Сохатый вел свой корабль домой. Кромешная тьма до предела обострила зрение, и ему казалось, что он сейчас не просто смотрит в ночь, а различает самые тонкие ее оттенки. Вглядываясь в темноту через лобовое стек-до фонаря, он подметил, что аспидно-черное небо с яркими звездами неуловимо изменялось. Всходила луна...
Агатово-темная пустота вокруг самолета стала заполняться дымчатой серостью. Померкли звезды. Вскоре луна заполнила все видимое пространство холодным серебристым светом, от которого, казалось, загустел воздух и, округлившись, приблизился наблюдаемый горизонт.
Ночь, потеряв прозрачность, показывала теперь экипажу мир через дымчатый хрусталь воздуха, который лишал прибрежные световые ориентиры четкой контурности.
Ночное светило поднялось в зенит. Оно до блеска вычистило дюраль бомбардировщика, покрыло зеркальными пятнами бликов и матовой пленкой остекление кабины.
От разлившегося вокруг сияния в кабине стало темнее, и Сохатый увеличил яркость подсветки приборов, чтобы читать их показания без напряжения. Лампы загорелись в полный накал, и работать стало приятней. Но ультрафиолетовый кабинный день вступил в соперничество с лунной ночью, соперники сошлись в лобовую на остеклении, отчего оно окончательно потеряло свою прозрачность. Только переднее стекло летчика, защищенное специальным козырьком от попадания на него кабинного освещения, по-прежнему оставалось незамутненным окном в дымящуюся лунным светом ночь.