Преследование праведного грешника

Душевное состояние Дэвида Кинг-Райдера можно было бы описать как печать, граничащую со смертельной тоской. Его переполняли уныние и отчаяние, совершенно не вязавшиеся с его нынешним положением.

Перед ним на сцене театра «Азенкур» Горацио повторил пророческие слова Гамлета: «Да, Божий промысел за нас порой решает», а Фортинбрас воскликнул: «О смерть надменная!» Троих из четырех поверженных персонажей унесли со сцены, и остался только Гамлет, лежащий на руках Горацио. На сцену один за другим вышли человек тридцать хористов: из левой кулисы появились норвежские солдаты, из правой — датские придворные, и обе группы соединились в глубине сцены, на переднем плане которой оставался Горацио. Под нарастающие звуки музыки хор подхватил слова главных героев, а из-за кулис донесся артиллерийский залп, против чего сам Кинг-Райдер изначально возражал, желая избежать ненужных сравнений с «1812». [1] И тогда, сидя в своей ложе. Дэвид увидел, что весь партер поднялся на ноги. Его примеру последовал бельэтаж, затем балкон. Заглушая музыку, пение и стрельбу, зрители разразились аплодисментами.

Именно об этом мечтал он уже более десяти лет — о полной реабилитации своего выдающегося таланта. Хвала Господу, эта мечта наконец воплотилась в реальность, окружающую его сейчас со всех сторон, снизу и сверху. Три года неимоверных умственных усилий и изматывающего физического труда нашли свое завершение в нескончаемых овациях, которые стерли воспоминания о двух его предыдущих провалах в Уэст-Энде.

Что касается тех двух мюзиклов-феерий, их судьба была предрешена характером аплодисментов и тем, что за ними последовало. В обоих случаях, вежливо и вяло похлопав исполнителям, зрители поспешно покидали театр, а члены труппы отправлялись на вечеринку по случаю премьеры, больше напоминавшую поминки. Лондонские театральные обозрения лишь подтверждали то, что передавалось из уст в уста уже в первый вечер. Две весьма дорогостоящие постановки пошли на дно, словно бронированные линкоры. А Дэвиду Кинг-Райдеру выпало сомнительное удовольствие читать бесконечные аналитические статьи о причинах его творческого застоя. «Жизнь без Чандлера» — такого рода заголовки он нашел в обзорах нескольких театральных критиков, выражавших что-то похожее на сочувствие. Но все остальные — те самые типы, что за утренним «Уитабиксом» [2] оттачивали злобные метафоры и месяцами терпеливо дожидались удобного случая, чтобы вставить их в свою статейку, содержащую скорее ядовитый сарказм, чем полезную информацию, — все остальные были безжалостны. Его награждали самыми разнообразными характеристиками, начиная с «эстетствующего шарлатана» и кончая «утлым суденышком, покачивающимся на волнах былой славы», причем источником этой славы был, естественно, Майкл Чандлер, и никто другой.

Дэвид Кинг-Райдер сомневался, чтобы чей-то еще музыкальный тандем подвергался столь же пристальному вниманию, как его сотрудничество с Чандлером. Создавалось впечатление, что все прочие союзы композиторов и либреттистов — от Гилберта и Салливана до Раиса и Ллойда Уэббера — расцветали и увядали, достигали известности и подвергались суровой критике, возносились к вершинам славы и скатывались к провалу, спотыкались и добивались успеха, не испытывая при этом необходимости отбиваться от своры воющих шакалов, которые так и норовили ухватить Дэвида за пятки.

Романтическая история его соавторства с Майклом Чандлером, естественно, вызывала особый интерес. Когда один из членов команды, выпустившей дюжину успешнейших постановок в театрах Уэст-Энда, погибает самым нелепым образом, то из его кончины обязательно создают некую легенду. А Майкл погиб как раз таким образом: потерялся во Флориде, в подводной пещере, уже предъявившей свои права на три сотни ныряльщиков, которые беспечно нарушали правила, погружаясь поодиночке, по ночам, в состоянии опьянения и оставляя на водной глади лишь стоящую на якоре яхту, чтобы обозначить место погружения. О Майкле Чандлере горевали жена, любовница, четверо детей, шесть собак и соавтор, с которым Майкл грезил о славе, удаче и театральном успехе со студенческой поры в Оксфорде, где и подружились эти сыновья членов законодательного совета компании «Остин ровер».

В общем, внимание, проявленное средствами массовой информации к душевному и творческому восстановлению Дэвида Кинг-Райдера после безвременной кончины Майкла, было вполне обоснованно. И хотя критики разгромили поставленную им пять лет спустя рок-оперу, они действовали в бархатных перчатках, вероятно полагая, что человек, потерявший одним махом давнишнего соавтора и старого друга, имеет право по крайней мере на одну ошибку в поисках собственного вдохновения. Однако после второго провала те же самые критики не проявили былого милосердия.

Впрочем, те времена давно закончились. Они уже стали прошлым.

Джинни, сидевшая рядом с ним в ложе, воскликнула:

— Дэвид! У нас получилось! У нас все получилось!

Она, несомненно, поняла, что и сама только что достигла вершин славы наравне с ведущими солистами театра, потому что, послав к черту все обвинения в семейственности, Дэвид доверил режиссуру этой постановки собственной жене.

Сын Дэвида, Мэтью, как администратор отцовской компании лучше других понимавший, до какой степени им нужен был успех, сжал руку Дэвида и хрипловато произнес:

— Черт побери! Ты молодчина, папа.

Дэвид хотел порадоваться этому признанию, ведь оно означало, что Мэтью решительно отказался от сомнений, которые испытывал, узнав о намерении отца превратить величайшую трагедию Шекспира в свой музыкальный триумф. «Ты уверен, что хочешь сделать это?» — спросил сын на начальном этапе работы, оставив невысказанным следующий вопрос: «Неужели ты хочешь подготовить свое окончательное падение?»

И теперь Дэвид убедился, что падение действительно было окончательным, хотя об этом никто, кроме него, не догадывался. Но разве у него был какой-то иной выбор, кроме попытки восстановить свое творческое имя?

Да, ему удалось осуществить грандиозный план. Толпы зрителей и вышедшие к рампе исполнители бурно рукоплескали ему, и даже критики, сидевшие на своих постоянных местах («Чтобы удобнее было подкладывать под них взрывчатку», — язвительно заметил Мэтью), вскочили на ноги и присоединили голоса к тем похвалам, которых Дэвид уже почти не чаял услышать после смерти Майкла Чандлера.

В последующие часы славословия продолжались. На открытии вечеринки в фешенебельной лондонской гостинице «Дорчестер», где большой зал приемов был оформлен в виде эльсинорского замка, Дэвид с женой завершали цепочку виновников торжества, включавшую занятых в премьере актеров. Сюда прикатила вся лондонская элита. Звезды театра и кино, захлебываясь от восторга, превозносили своих коллег, хотя втайне скрежетали зубами от зависти. Знаменитости из разных слоев общества, лицезревшие «Гамлета» в постановке компании «Кинг-Райдер продакшн», щедро сдабривали свои высказывания хвалебными сравнениями начиная от «великолепно» или «просто сказочно, дорогой» до «абсолютной магии, побуждающей к полному растворению в искусстве». Аристократического вида девицы в обтягивающих и сильно декольтированных нарядах, блиставшие в лучах собственной славы либо в лучах славы своих знаменитых предков, томно заявляли, что «наконец-то нашелся человек, которому удалось сделать Шекспира забавным». Представители королевской семьи — заметной статьи расходов национального воображения и экономики — высказали наилучшие пожелания всем участникам успешной премьеры. Каждому было лестно похлопать по плечу Гамлета и его драматическую когорту, каждый был счастлив поздравить Вирджинию Эллиот, мастерски поставившую рок-оперу ее супруга, но еще больше все стремились побеседовать с той самой знаменитостью, которую уже более десяти лет неустанно поносили и чернили.

Поэтому триумф ощущался особенно остро, и Дэвиду Кинг-Райдеру хотелось прочувствовать его во всей полноте. Он изголодался по тем переживаниям, которые поддержали бы его веру в то, что жизнь далеко не закончилась, а только открывается для него в новой радужной перспективе. Однако все это время он ощущал себя будто в ловушке. И слова «Все кончено» набатом отдавались в его ушах.

Если бы он смог рассказать Джинни, что ему пришлось пережить с того момента, как упал занавес, то она сказала бы, что его подавленность, нервозность и отчаяние совершенно естественны. «Нормальная реакция на стресс, связанный с премьерой», — заявила бы она, зевая. Потом прошлась бы по их спальне, бросила серьги на туалетный столик и, небрежно закинув туфли в стенной шкаф, напомнила бы Дэвиду, что в любом случае у нее гораздо больше причин для переживаний. Ее режиссерская работа завершена. Правда, в постановке есть еще мелкие погрешности («Надо бы, конечно, уговорить осветителя продумать более выигрышное освещение заключительной сцены»), но в общем и целом придется оставить все как есть и приниматься за постановку другой пьесы. А ему завтрашнее утро принесет поток телефонных поздравлений с просьбами об интервью и предложениями прокатиться с новым опусом по всему миру. И следовательно, он сможет заняться новой постановкой «Гамлета» или начать работать над новым произведением. У нее же такого выбора нет.