Преследуя восход
Шрифт:
Через некоторое время я обнаружил, что снова выбрался из темной дымки на более широкие улицы с огнями и освещенными окнами; однако что это были за улицы и где они находились, меня уже не интересовало. Некоторые были с кирпичными элегантными домами, какие я видел раньше, другие были нарядными и новыми, обрамленными сверкающими витринами магазинов и неоновыми вывесками, но все они были пустыми, голыми, мертвыми. Я налетал — не знаю на что: фонарные столбы, мусорные баки, уличный мусор. Я слышал голоса — сердитые голоса, но не знал, откуда они доносятся. Возможно, на этих тротуарах все-таки были люди, но если и были, я их не видел. Только машины с шипением проносились мимо, сгустки света и шума без водителей. Иногда они внезапно шли прямо на меня, бешено сигналя, казалось, шли со всех направлений, и мне приходилось уворачиваться, проталкиваться сквозь них и, шатаясь, уходить прочь, пока они снова не подъехали.
Зрение мое было затуманено. Ощущение изоляции усилилось. Окружавшие меня краски и шум, все, о чем сообщали мне чувства, казалось, имели все меньше и меньше смысла. Я чувствовал, что должен продолжать двигаться любой ценой, чтобы этот хаотичный мир не сомкнулся надо мной и навеки меня не поглотил. Внезапно раздался знакомый звук — вой реактивного самолета, но я увидел только рисунок бьющих в глаза огней, скользящих над пустотой, и зажмурился. Меня притягивали тени и тишина, и каким-то образом после часов блужданий я обнаружил, что бреду по маленьким улицам, пригородным аллеям, обрамленным домами более уютными и менее враждебными. Но освещенные окна по-прежнему злобно смотрели на меня, и мимо с шипением пролетали машины.
До тех пор, пока одна из них с поразительной внезапностью не остановилась позади меня, скрипнув тормозами. Она встала прямо на бордюр. Я круто развернулся, перепугавшись от неожиданности, и схватился за меч, а потом замер, полусогнувшись, когда бело-голубой свет мигнул мне прямо в глаза. Я никого не увидел, зато услышал голоса, твердые и резкие.
— Это он! Мы его поймали!
— Участок? Свяжитесь… Да, мы как раз следуем за ним…
— Смотри, смотри, здоровенный парень… Давай с ним поласковей… Эй, паренек!
Я вздрогнул и отскочил, когда хлопнули двери пустой машины.
— Господи, что это у него? Мачете?
Инстинктивно я наполовину вытащил меч, и он выплевывал назад голубой свет, как ледяной огонь.
— Алло! Подозреваемый вооружен, повторяю — вооружен…
— Эй, парень! Мы хотим перекинуться парой слов, никому вреда не будет! Так что убери свою палку, слышишь?
Я попятился и продолжал пятиться. Неожиданно в моей голове все прояснилось. Я уж никак не попаду в доки из полицейской камеры или из психушки. Теперь я увидел полицейского — дородного негра средних лет с огромными седеющими усами: он старался, чтобы его голос звучал ободряюще, но его толстая рука находилась рядом с расстегнутой кобурой. Второй, без сомнения, прикрывает его из машины. Я в отчаянии огляделся, и опять мое внимание привлекли темнота и тень: через дорогу между двумя домами открывался разрыв, там над провисшей проволокой разрослись деревья. Я еще немного отступил, затем немного расслабился, наклонил голову, услышал, как толстяк облегченно вздохнул, и выхватил меч из ножен, описав им шипящую дугу. Я не так хорошо управился с ним, как предполагал: меч, должно быть, раздвинул его усы. Полицейский отскочил с изумленным взвизгом, зацепился за гидрант и повалился навзничь. Это открыло мне путь, я сделал огромный прыжок, прямо через него, затем на крышу полицейской машины и дальше — на дорогу, где едва успел остановиться, чтобы не попасть под разукрашенный фургон. Затем я помчался прочь, потому как рядом просвистела пуля. Фургон, скрипнув тормозами и отчаянно сигналя, описал дугу, от которой у него, наверное, сразу облысела резина, и встал на траве между мной и полицейской машиной. Я добрался до изгороди, перепрыгнул через нее и приземлился по самые лодыжки в замусоренной траве прежде, чем сообразил, что, фигурально выражаясь, здесь я не совсем один.
Если бы я знал этот город, я бы не так удивился, приземлившись на могиле, увидев впереди обширные ряды огромных внушительных надгробий, разграбленных, заброшенных и заросших. Но сейчас это меня нисколько не волновало. Разрушенный город мертвецов казался самым безопасным укрытием, какое я только мог себе представить. Я побежал между могилами как человек, отчаянно старающийся добраться до своей собственной. Где-то позади я услышал, как кто-то пытается перепрыгнуть через изгородь, но он позорно оскандалился. И опять во мне заговорила совесть: я совершенно ничего не имел против этих полицейских. Мне ни капельки не нравилось то, что я делаю, но зато теперь им было меня не остановить.
Я петлял и нырял среди рядов мертвых, прыгая от дорожки к дорожке, поворачивая и поворачивая, пока не потерял счет времени и поворотам. Иногда я проскальзывал в полуобрушившиеся копии греческих и римских усыпальниц, с трудом переводя дыхание в тяжелом воздухе и прислушиваясь, нет ли погони, пока не убеждался, что все спокойно. Я не мог упрекнуть полицейских, что они прекратили преследование: в этом месте можно было играть в прятки всю ночь, а заросшие сорняком гравийные дорожки не оставляли следов. Если разобраться, то я и сам не был уверен в том, с какой стороны пришел. Я огляделся. Насколько хватало глаз, тянулись памятники, памятники, памятники, целый горизонт могильных крестов, венков, изваяний ангелов и других, более невероятных фигур. И никакого движения, даже дуновения ветерка не было в свинцовом воздухе; никаких признаков того, что где-то рядом есть город живых. Это придавало кладбищу какой-то вневременной налет, создавало ощущение, что оно повисло в воздухе. Должно быть, я очутился в самом его центре. Поверхность земли здесь была достаточно ровной, я пошел дальше, предположительно в сторону, противоположную той, откуда пришел. Мне ничего не оставалось — только идти, пока не наткнусь на какую-нибудь стену…
Неожиданно меня пробрала дрожь, хотя ночь была теплой. Пробравший меня холод был резким настолько, что напоминал электрический шок. Я зацепил какой-то предмет — не траву, не камень…
И тут я чуть не расхохотался. Это было просто маленькое пугало, высотой едва мне по грудь: на двух скрещенных палках висели старая потрепанная шляпа и выцветший от времени и погоды фрак. Оно все заросло сорной травой. Я хотел рассмеяться, но от пробравшего меня холода у меня слишком перехватило дыхание, и сердце бешено колотилось. Я огляделся, но больше здесь ничего не было, ничего, кроме теплого ветерка, шевелившего ветви деревьев; эта группа памятников ничем не отличалась от остальных. Поваленные, разбитые, исписанные рисунками, как и все прочие. Правда, завитки, спирали и нацарапанные круги показались мне необычными. Такими, словно их нанесли светящейся краской. Мне где-то раньше приходилось видеть что-то подобное, но не так отчетливо. Здесь же, в темноте, казалось, что их окружает слабое зеленое сияние, и даже не такое уж слабое.
Внезапно раздалось легкое скребущее царапанье, и я вздрогнул. Я круто развернулся, воображая себе какого-нибудь пылающего местью и жаждущего спустить курок полицейского, однако для этого звук был слабоват. Возле одного из надгробий шевелилась трава; стало быть, я потревожил какое-то маленькое животное. Что у них тут водится? Опоссумы, ленточные змеи… Я наклонился, чтобы посмотреть.
А потом я отскочил с пронзительным воплем, который мог бы, наверное, и местных мертвецов поднять из могил. Нацарапанный на памятнике силуэт сверкнул ослепительной вспышкой пламени, а рядом с ним прямо перед моим лицом замахала рука, высунувшаяся из земли. Земля подо мной поднялась и швырнула меня в эту руку, но я, шатаясь, удержал равновесие и повернулся, собираясь бежать. Впереди гравий вздулся горбом, словно под ним полз какой-то могучий червь, и отбросил меня назад. Я упал. Держа в одной руке меч, я выбросил другую и схватился за землю, чтобы удержаться, а потом едва успел ее отдернуть. Под гравием что-то щелкнуло и захлопнулось, словно рыба бросилась на муху. Земля снова содрогнулась в конвульсиях. Кусты бешено закачались и упали, с глухим стуком опрокинулось одно надгробие, за ним второе, остальные тряслись и крошились. Закачавшаяся голова ангела отвалилась, ударилась о землю и подкатилась к моим ногам. А вокруг меня поднималась земля, цеплялись пальцы, рука тянулась вверх, как какое-то растение, выраставшее в замедленной съемке.
И тут позади меня раздалось противное тихое хихиканье.
Я круто развернулся. Маленькое пугало тоже выросло, теперь оно возвышалось надо мной — огромная тощая фигура загораживала проход, поднимая пустой рукав. Под ней хрустели сорняки с длинными, глубоко проросшими корнями, разжиревшие на тучной почве. Единственный палец, костлявый и изъеденный, — что это было: прут или кость? — скрючился прямо перед моим лицом. Допотопная шляпа слегка съехала набок, и в моих ушах зашелестел звук, шипящий и щекочущий, как близкий шепот. Голос. В какое-то мгновение — как шелест сухих листьев, а через минуту — тягучий, булькающий, жуткий:
Bas 'genoux, fi' de malheu'! Fai'e moa honneu'!Еще хуже было то, что я понял: в этих словах есть смысл. Это был исковерканный французский, жаргон или диалект, я такого никогда не слышал. Говорил он с сильным акцентом, но я понял. Он приказывал поклониться и воздать почести…
Li es' royaume moan — Li est moa qui 'regne 'ci! Ne pas passer par' li Sans hommage 'rendu! [22]22
Здесь мое царство — здесь я правлю! Здесь нельзя пройти, не поклонившись… (искаж. фр.).