Преступления могло не быть !
Шрифт:
Он закрыл глаза и увидел квадрат цвета серебра, с продольной узкой планкой внизу - светового табло. Планка горит голубоватым огнем, и мерцают, мерцают цифры. Они бегут друг за другом, танцуют в хороводе, кружатся в вихре и рассыпаются в фейерверке. Исчезают совсем. Он открывает глаза. "Этот чёртов пятый узел..." Вдруг он понимает, что все дело в нем. Это он сам все запутывает, пускает цифры в огненный пляс вместо четкого и плавного движения.
Палка от лыж вращается в его руке, и наконечник скользит по насту тоненькие бороздки, как цифры, дразнят его. "Пятый узел..." Наконечник на снегу
Эхо радостного выкрика дробится по ущелью. Эха-ха-ха!
– кричит он и отталкивается обеими палками.
На душе и в теле такая легкость, что он не мчится, а летит. Еще один поворот - и туда, где Нестор, Кира, Синьковский; они должны сейчас же все узнать.
Глаза залепил снежный вихрь, поднятый резким торможением.
На краю расщелины он качнулся, как маятник, и исчез.
...Кира должна заметить его отсутствие. И Нестор тоже, и Синьковский. Они не оставят его.
В глазах опять помутнело, ватная белизна становилась грязно-серой, и чернел проем вверху.
Это повторялось уже несколько раз: затемнение, прояснение, опять затемнение и опять прояснение. Будто огромная туча закрывает небо - и все темнеет, но стоит ей уйти - как все заливается светом.
Режет глаза, ватная лавина надвигается на него, хочет раздавить. Все тяжелее становится в груди, воздух вырывается с хрипом. И он падает в какую-то пустоту. А рядом Кира... Живая, с горячим дыханием, с бьющимся сердцем, сильная, красивая...
– Кира...
– шевелит он губами. Вот видишь, я какой... Кира, что я говорю, - прибор, он теперь заработает... Я назову его твоим именем - УК. Уварова Кира. И никто не будет знать, почему я назвал его так, или пусть догадываются, пусть знают. Ведь могу я посвятить свою работу кому хочу. Ведь посвящают писатели, композиторы, а почему не могут конструкторы? Кира, ты не уходи. Теперь, Кира, все будет по-другому.
Он пришел в себя от боли - что-то щелкало в позвоночнике, бешено колотилось сердце. Он сжал пальцы, рассерженный на свое бессилие, и, напрягая все мышцы, приподнял голову. Кто-то, барахтаясь в снегу, двигался к нему. "Кира..." - пошевелил он губами. И опять чем-то черным захлестнуло сознание.
Кто-то пытался обхватить его за плечи. Он протяжно застонал.
– Ничего, ничего, выберемся, старик! Ну, давай, давай, помаленьку...
– Кира...
– слабо позвал он.
– Это я, старик, Павел Синьковский... Не узнаешь? Ну давай, давай. Угораздило же тебя, Серега. Мы там все склоны обыскали, всю щель обшарили.
Синьковский наклонился над Паниным. Запахло потом и папиросами.
– Тяжеленько мне будет с тобой... Эх, черт, и как же это все-таки тебя?
Потом он сидел, беспомощно опустив руки.
– Ничего я не сделаю
Судорожно сжималась рука Сергея, словно он пытался схватить неведомую опору и встать. Синьковский закурил. Лениво растекался дым.
Синьковский тупо смотрел на Панина, на его тянущуюся куда-то руку и слабо соображал, что теперь ему делать.
– Умирать, что ли, собрался, - глупо выговорил он вслух свои мысли.
Измученное лицо Панина болезненно передернулось, рука перестала сжиматься, замерла.
– Не надо бы мне... умирать. Там наверху, у трех елей, расчеты. Прибор будет работать. С радости свалился сюда...
Стояла тишина, было слышно, как хрипит что-то в груди, как трудно Панину говорить. Синьковский присел на корточки, обхватив руками голову.
– Бредишь, старик...
– Ты скажи там Нестору, Кире... Если снегом не заметет, все поймете...
Синьковский поднялся на ноги и опять закурил. "Расчеты на снегу... У трех елей..." Волнуясь, он походил по расщелине, проваливаясь глубоко в снег, как в пух. Его зазнобило. Он полез было наверх, но внезапная тишина позади остановила его. Еще не веря этой тишине, он вернулся к Панину. Сергей лежал с застывшим лицом, вытянутая рука была неподвижна...
При встрече с друзьями после долгих поисков и расспросов Синьковский устало прикрыл глаза и дрогнувшим голосом проговорил:
– Он там. Умер при мне...
Кира замахала руками и закусила губу, открыв глаза широко и недоверчиво. У Нестора задергалась левая щека.
– Ничего не изменишь, умер... Мы должны примириться с этим... фальшивым фальцетом произнес Синьковский.
Кира смотрела на него с неприязнью.
– Я ведь хотела сама... Почему вы мне не дали пройти туда...
Синьковский нервно чиркнул спичкой о коробок.
– Ему уже никто не поможет. Ни ты, ни я, ни Нестор, ни все вместе.
Лицо Киры исказила боль. "Какая она сейчас некрасивая", - подумал Синьковский.
– Ты словно отполированный!
– закричала ему Кира.
Она побежала вдоль расщелины, без лыж, разгребая снег, как воду. Нестор пошел за ней.
"Если с расчетами все так, как сказал Панин, то она будет у его ног", подумал Синьковский. О! О нем заговорят теперь, заговорят, как о таланте. Синьковский - талант! Как говорили: "Панин - талант"! Это будет его прибор, прибор - Синьковского, он так его и назовет... Никто не считал его бездарным, случайным человеком в институте - всегда корректного, готового прийти всем на помощь. Даже сейчас в расщелину спустился не Нестор, заведующий лабораторией, а он - рядовой конструктор, близкий товарищ погибшего.
Нестор возвращался с Кирой. Он шел тихо, придерживая ее за плечи, наклоняясь к ней, что-то говорил.
"Кира, конечно, заурядный инженер, но красота - тот же талант, с такой женой не пропадешь... Как это только не понимал Панин?" - подумал Синьковский.
Он не мог попасть спичкой в коробок. Коробок упал к ногам, он раздавил его.
– Слушай!
– сказал он Нестору, держа в зубах незажженную сигарету и подавляя внутреннюю дрожь.
– Вам надо спуститься вниз, там на базе объяснить все. Я останусь здесь, буду ждать...