Прежде, чем умереть

Мичурин Артём Александрович

— Они не простые люди, Кол.

— Это что ещё, чёрт подери, значит?

— Тебя часто пытали?

— Ну, два или три раза. Я не особо помню. Какое это имеет отношение к делу?

— Ты много рассказал?

— В основном, давал наводки, где и что им непременно стоит пососать.

— Почему же ты считаешь, что Павлов поступит иначе? Вы с ним из одного теста деланы, насколько я успела понять.

— Да и хер с ним. Есть Стасик. Он душка. Я уверен, мы найдём общий язык.

— Он тебя ненавидит. Он пытался убить тебя, и не раз.

— Откуда знаешь?

— Ты много чего рассказывал в бреду. Этот ублюдок скорее сдохнет, чем поможет тебе. Да и мне тоже. Так зачем рисковать,

поднимать шум, раскрывать себя раньше времени, если можно позволить этим двоим сделать часть нашей работы, а уж потом, в удобный нам момент, поставить жирную точку в их книге судеб?

Ольга говорила это таким глубоким сексуальным голосом, так очаровательно улыбаясь, что я сам невольно расплылся в улыбке, предвкушая, как ломаю этим мразям жизнь за пару шагов до заветной цели. Эта идея сама собою завладела моими мыслями. И она была сладка, так сладка...

Глава 54

Предательство. Есть ли на свете хоть один взрослый человек, не сталкивавшийся с ним? Сложно сказать, чертовски сложно. И не потому, что существование таких людей является темой для дискуссии, а потому, что критерии предательства настолько размыты, насколько это вообще возможно. Ни любовь, ни долг, ни совесть не смогут похвастать до такой степени нечёткими характеристиками. Для кого-то утаённая заначка — предательство, какого свет не видывал, а для другого и нож в спину — минутная слабость, не достойная злой памяти. Кого-то предают лишь раз, и никогда больше они не поверят никому, будь пред ними хоть святой верхом на облаке. Других предают ежедневно, всю жизнь, но они этого будто не замечают, находят предателю миллион оправданий, лишь бы не обрывать этих порочных насквозь лживых отношений. Предавали ли меня? Наверное. Но спроси: «Кто? Когда?» — я не отвечу. И дело не в амнезии, нет. Дело в том, что для меня предательство — штука столь же личная, как, к примеру, исповедь. Здесь изначально должно существовать доверие. В противном случае речь будет идти о подставе, кидалове, и тому подобных вещах. А так как до конца я доверяю я лишь себе... Да, вся наша жизнь — вопрос ебаной терминологии.

Переправа через Сок оказалась сложнее, чем мы надеялись. Наш верный железный товарищ некоторое время вселял оптимизм своим уверенным ходом по болотистой пойме, хорошо справляясь с подмёрзшей жижей под своими пухлыми покрышками. Но чем дальше, тем медленнее приходилось двигаться. Морозы держались недостаточно долго, чтобы надёжно сковать эту топь. Стоило колёсам разломать ледяную корку, как они тут же начинали пробуксовывать, меся гниль. Машину вело из стороны в сторону, и не раз приходилось сдавать назад в поисках более надёжного пути.

Ненавижу болота — одна из немногих вещей в этом сраном мире, способная внушить мне ужас. Утрирую, конечно. Не ужас, так... холодок по загривку пускает. Стыдно признаться — я не умею плавать. Так что даже чистая вода под жопой вызывает у меня чувство дискомфорта. Но, думаю, окажись я в воде, рефлексы подскажут, что делать. Пусть неэстетично, пусть без должной грации, но кое-как я добарахтаюсь до берега. А вот болото... Говорят, это почти как брак. Вначале ты чувствуешь зыбь под ногами, понимаешь, что свернул не туда, пытаешься переломить ситуацию, предпринимаешь решительные действия, но несмотря на всё это, погружаешься глубже, глубже, глубже... И вот уже прежний мир, в которым ты жил раньше, лишь чуть касается твоего тонущего в трясине лица. Ты хватаешь его ртом — тот старый мир — не хочешь отпускать, но трясина иного мнения на счёт твоего будущего. И всё

же, даже скрывшись под затянутой ряской гладью, ты ещё какое-то время дёргаешься, хотя и понимаешь, что всё бесполезно. А потом ты попросту устаёшь. Нет больше сил сопротивляться. Твоя хаотичная траектория погружения приобретает строго вертикальный вектор. И вдруг... становится легко. Мечты, большие планы, тяга к жизни — всё это остаётся там, в старом мире, откуда теперь даже свет не пробивается. И вместе с этой утратой приходит покой. Вязкий уют трясины.

Надежды на то, что нам удастся быстро нагнать преследуемую дичь, таяли с каждым разворотом, с каждым чёртовым фонтаном грязи из-под буксующих покрышек... Но кое-кого мы всё-таки нагнали.

— Что это? — приметил я невдалеке странный предмет, выбивающийся очертаниями из множества кочек и коряг. — Ну-ка стоп.

Ольга плавно затормозила, предварительно оглядев окружающую нас неверную твердь.

Я, вскинув «Бизон», навёл его на странную «кочку», но быстро опустил ствол:

— Дерьмо...

Метрах в тридцати правее посреди чёрной прогалины торчала лошадиная голова. Жижа добралась почти до ушей. Несчастная скотина задрала вверх морду и пускала ноздрями слабые струйки пара. Всё, на что она была теперь способна — раздувать ноздри и таращить глаза.

— Дай карабин, — протянул я руку, наблюдая эту невесёлую картину.

— Спятил? Тут звук чёрт знает на сколько разнесётся.

— Ничего. Пусть понервничают. Давай, — перевёл я взгляд на Ольгу, так и не получив требуемого.

— И не подумаю, — переложила строптивая сука СКС налево от водительского сиденья.

— Ты что творишь?

— Это ты что творишь? Хочешь всех в округе о нашем прибытии оповестить? Может, ещё салют дадим?

— Ладно, — вылез я из машины.

— Кол, не дури. Чёрт. Вернись, говорю!

— А если бы тебя так засосало? — положил я «Бизон» и машинально провёл ладонью по рукояти кинжала.

— Это всего лишь лошадь. Ты вообще не любишь лошадей.

— А ты — всего лишь человек. И я терпеть не могу людей.

На том и порешили.

Метров двадцать всё шло неплохо, я удачно перескакивал с кочки на кочку, и складывающаяся тенденция сулила мне успех, но...

Сука! Почему — ёбаныйврот! — в каждом деле случается это блядское «но»?

В очередной прыжок нога проскользнула и вместо твёрдой почвы оказалась по колено в жиже. Вторая не заставила себя долго ждать и тоже увязла, неудачно ища точку опоры. Я заскрёб руками по ледяной корке, но та моментально превратилась в осклизлую дрянь, расползающуюся под пальцами. А ноги с каждой секундой уходили всё глубже и глубже. Совсем скоро я лежал на груди, едва ли не зубами цепляясь за полужидкую грязь, а болото заглотило меня уже по пояс. Холод сковал поясницу, в то время как ноги погрузились в отвратительное тепло. И тут меня будто парализовало. Нет, я мог двигаться, но... не хотел. Впал в ступор. Чудное чувство, когда головной мозг понимает, что нужно ползти вперёд, а спинной говорит: «Брось. Зачем тебе это? Смотри, половина тебя всё ещё снаружи. Ты дышишь. Твоё сердце бьётся и органы не отказали. Что ещё надо? Просто, зафиксируйся. Замри, не шевелись, не стремись, не желай, не думай».

Мой взгляд сфокусировался на лошадиной голове в десятке метров. Она всё так же торчала над трясиной, не сменив положения ни на миллиметр. И только её левый глаз — светло-карий, с этим жутким горизонтальным зрачком — повернулся в мою сторону. И в нём не было ничего — ни сочувствия, ни благодарности, ни даже страха. Он смотрел будто сквозь меня, на что-то позади...

Должно быть, ступор на время отключил мне слух, потому как подкативший багги я заметил только благодаря брызгам грязи в рожу.