Прежде чем я усну
Шрифт:
— А как думаешь — почему он тебя ударил?
Я принялась ощупывать свое лицо — вот он, распухший глаз. И рассердилась. Догадалась, что она мне не верит.
Я опять подумала о своей записи в дневнике.
— Я призналась ему, что веду дневник. Что виделась с тобой и лечусь у доктора Нэша. Сказала, что знаю про Адама. Сказала, что ты отдала мне письмо, которое он написал, и что я
— Просто взял и ударил?
Я вспомнила, как он меня перед этим обозвал, в чем обвинил.
— Он назвал меня «сукой», — я старалась не всхлипнуть. — Сказал, что я сплю с доктором Нэшем. Я ответила, что это не так, и тогда…
— Что?
— Он влепил мне оплеуху.
Молчание. Потом Клэр спросила:
— А до этого он тебя бил?
Этого я знать не могла. А вдруг бил? Может, он вообще был домашний тиран? Промелькнуло воспоминание: мы с Клэр идем в колонне демонстрантов, сжимая в руках самодельные плакаты: «Женщина тоже имеет право! Нет домашнему насилию!» Я вспомнила, как презирала женщин, которые продолжали жить с мужиками, которые распускают руки. «Трусихи, — думала я. — И дуры».
Неужели я попалась в ту же ловушку?
— Не знаю, — призналась я.
— Мне трудно представить, чтобы Бен кого-нибудь ударил, но нет ничего невозможного. Господи! Он даже меня заставил испытывать вину. Ты помнишь?
— Нет, — ответила я. — Не помню. Совсем ничего не помню.
— Черт, — выругалась она. — Прости. Я и забыла. Просто он как-то убеждал меня, что рыба — такое же животное, только без ног. Да он и мухи не обидит! Представить себе не могу.
Занавески колышет ветер. Где-то вдалеке идет поезд. На пристани кто-то кричит. На улице слышны ругань и звон бьющегося стекла. Я не хочу читать дальше, но заставляю себя продолжать.
У меня мурашки пошли по коже:
— Бен — вегетарианец?
— Веган, — смеется она. — И не говори мне, что ты и этого не помнишь.
Я вспоминаю тот вечер, когда он меня избил. «Кусок колбаски, — записала я. — Горошек в густом соусе».
Я подошла к окну.
— Бен ест мясо, — отвечаю я, стараясь говорить
Снова воцарилась долгая тишина.
— Клэр? — Она молчала. — Клэр? Ты меня слышишь?
— Слышу, — отвечает она. Теперь голос ее звучал сердито. — Слушай, я ему позвоню. Я этого так не оставлю. Где он?
Я отвечаю, не раздумывая:
— Думаю, еще в школе. Он сказал, что будет дома не раньше пяти.
— В школе? — переспросила она. — Ты хочешь сказать — в университете? Он читает лекции, да?
Я почувствовала, как во мне шевельнулся страх.
— Нет, — ответила я. — Он работает тут, в школе по соседству. Не помню, как она называется.
— И кем?
— Учителем. Химии, кажется. Он говорил. — Я чувствую вину: надо же, не знать, чем твой муж зарабатывает на жизнь, не помнить, на кого он пашет, чтобы мы могли жить в этом доме. — Я забыла.
Подняв глаза, я увидела отражение своего распухшего лица, и чувство вины улетучилось.
— В какой школе? — спросила она.
— Не знаю, — ответила я. — Он мне не говорил.
— Как — никогда?
— Сегодня утром точно, — признаюсь я. — Для меня это все равно, что никогда.
— Прости, Крисси. Я не хотела тебя расстраивать. Просто я тут… — она умолкла на полуслове, явно передумав что-то говорить. — А можешь узнать, как называется школа?
Я вспомнила о кабинете наверху:
— Думаю, да.
— Мне бы поговорить с Беном, убедиться, что он придет сегодня домой, днем, когда я буду у вас. Не хочу кататься впустую!
Я услышала шутливый тон, с которым это было сказано, но промолчала. Я чувствовала, что теряю контроль, не знаю, что делать и как правильно поступить, и решила положиться на подругу.
— Сейчас посмотрю, — сказала я.
И поднялась наверх. В кабинете царил порядок — на письменном столе лежали аккуратными стопками бумаги. Найти такой, на котором это было написано, не составило труда — это оказалось объявление об уже прошедшем родительском дне.