При свете мрака
Шрифт:
Все, как всегда, началось с глупости: я обмывал в общаге возвращение с шабашки, водки, естественно, не хватило, магазины, естественно, были уже закрыты, мы, естественно, поймали такси и рванули в аэропорт, буфетчица, естественно, куда-то отлучилась, я, естественно, зашел за прилавок и начал наливать всем желающим… Все бы, может, и сошло, всю капусту, как тогда выражались, я внес, у меня карманы трещали, но я смеха ради потребовал, чтобы какой-то иностранец расплачивался долларами – а это уже было слово и дело государево…
Декан, однако, у нас был хороший мужик, фронтовик, сам когда-то гусарствовал, –
“ИЖ” звался, как и у нас, “ишаком”.
– Рылеевка?.. Да я тебя за двадцать минут доброшу на своем “ишачке”!
Да не ссы, я бухой еще лучше вожу, рука твердей! Ну, бздишь – так шлепай на своих двоих, завтра к утру дошлепаешь…
Заблудиться я не боялся – шлепать нужно было вдоль баллистически уносившейся в чахлый лес одноколейки, – но на горбу в абалаковском рюкзаке у меня сидело пуда полтора духовной пищи, которой я намеревался спасать душу от деградации долгими зимними ночами, и я решил рискнуть: сам же он как-то еще не убился…
Заколодела дорожка, замуравела – я изо всех сил впивался в поперечную дужку на горячем дерматиновом сиденье и при каждом прыжке и зигзаге едва управлялся с норовившим завалить меня то на спину, то на бок мотающимся рюкзаком. Я даже не успел проникнуться презрением старого таежника к здешнему хворостинному мелколесью, среди которого вдруг распахивались и вновь пропадали лунные ландшафты, одетые в синий пепел, – чаща внезапно оборвалась, и в ослепленные бешеным ветром глаза ударила какая-то золотая бесконечность. Очевидно, и мой водитель в фашистском шлеме испытал тот же пространственный шок: нас внезапно развернуло вокруг переднего колеса, и я почувствовал, как мои пальцы разжимает какая-то неодолимая сила…
“…здец”, – успел подумать я бог знает почему по-французски.
Помню, я еще успел порадоваться, что шлепаюсь боком, – по крайней мере груз духовности не сломает мне хребет…
Однако приземление оказалось на диво гуманным: я лежал в оранжевом мху, по которому кто-то рассыпал кулек с клюквой – я до этого никогда не видел, как она растет.
Мой лихач тоже лежал на боку рядом со своим “ишаком”, сумев удержать руль в своих твердых руках – забросило именно зад. Не ссы, ни хера – перезимуем, – но я на сегодня уже накатался по горло.
Получасовой марш-бросок меж бескрайних оранжевых пространств, густо покропленных клюквой, – и мне открылся крайний желтый дом поселка им. Рылеева.
Здесь все дома были желтые, крашенные по штукатурке, – улица Рылеева с односторонним – нет, не движением, а проживанием: бараки, тоже одной линией, стояли к одноколейке задом, а передом к сортирам
Кто видел одного – тот видел всех, можно было сказать об этих дворах, чего никак нельзя было сказать о людях. Распределение ролей открылось мне, фигурально выражаясь, с порога: мужики на травке играли в волейбол, шутливо препираясь, кто из их отпрысков шустрее:
– Да твой только года в полтора так геройски ползать начал, как моя!
– Ты чего! Он в полтора года уже говорил “кыська” и “мотолок”!
– Ха, кыська!.. Моя в два года уже “рэ” выговаривала вместо “лэ”:
“мороко”, “парочка”… Вместо “палочка”.
Дети, рассевшись на той же травке, тоже спорили, кто из отцов лучше играет. Лучше всех играл холостяк Серега, и странновато было видеть эту мужскую ловкость в сочетании с миловидным девичьим личиком, коему мужественности придавала лишь наметившаяся алкогольная обрюзглость.
Николай – разбойничья горбоносая физиономия, могучая волосатая грудь и – застенчивость. Миша – худоба, сутулость и вечная тоскливая озабоченность, что, пока он тут с вами теряет время, там, на заросшем озере, идет самый клев. Дома над плитой у него лето и зиму напролет сушились мокрые штаны – летом армейские, зимой ватные, а обожравшийся кот таскал по кухне полуобгрызенную мелкую рыбешку, не зная, за которую приняться.
Мордатый Семен копал картошку за линией, оттаскивая мешки в собственный погреб, похожий на блиндаж, для надежности обложенный списанными из больницы спинками кроватей. Спинки были доставлены на единственном средстве связи – ежедневной дрезине – с того полустанка, где я столь неудачно оседлал “ишака”, полустанок в
Рылеевке именовался пышно – Станция. Семен пренебрегал коллективными мероприятиями, а потому умел он играть в волейбол или не умел, сказать не могу. Наверно, умел – здесь все этому выучились в армии, после которой, похоже, ни у кого больше не случалось ничего интересного. (Не считая пьянки: просыпаюсь – мать честная, где я?..
Слышу, под боком чегой-то шевелится… Думал, баба, трогаю – крыса!)
Хуже всех играл Костя, который не служил из-за своего сердечного недомогания, чрезвычайно престижного, – когда он по лимиту ошивался в Ленинграде, его никогда не забирали в вытрезвитель: он показывал справку, и его прямо на “луноходе” отвозили в общагу. Чтобы скрыть свою косорукость, он намеренно придуривался, мог вдруг с воплем: “А ну, после третьего стакана во лбу!” – зафутболить мяч аж за сортир, в бескрайние клюквенные просторы. Чтобы потом сгонять за ним своего десятилетнего сынишку Жорку – здесь никто, от мала до велика, никогда не снимал резиновых сапог. Жорка, кстати, был очень шустрый и смышленый, зато сын Николая с утра до вечера безразлично мусолил пряник, казалось, всегда один и тот же. Не помню уже, как его звали: детей каждое утро отвозили в школу на дрезине, я “учил” только взрослых, так что запомнился он мне больше своей склонностью оставлять кукиши экскрементов в самых неожиданных местах. Помню, его очень культурно отчитывала дочка Семена: “Ну, и что ты этим доказал?