При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

Немзер Андрей Семенович

Размышления о будущем юного поэта появляются у него вслед за «сильным желанием пожаловаться Пушкину» (400), а это желание связано с двусмысленным положением Карамзина, конкретно – с проблемой цензурирования «Истории государства Российского». «Он подлежит цензуре царя – и более ничьей. Этот низкий генерал (начальник военной типографии Захаржевский. – А. Н.) <…> кажется, заблуждается о пределах своей власти. А быть может, и не заблуждается?» (400). Упоминание проблемы царской цензуры естественно ассоциируется с аналогичной (и гораздо более известной) проблемой, вставшей перед Пушкиным во второй половине 1820-х годов. Это подчеркнутое схождение заставляет пристальнее присмотреться к обрисовке Карамзина в третьей части романа.

Перед нами великий писатель, оставивший литературу ради исторических штудий, человек, желающий быть советником государя и постоянно ощущающий двусмысленность своего положения, тяготящийся придворным статусом и неспособный по важным причинам от него отказаться, презирающий официальные награды, предпочитающий сомнительному счастью – покой, муж молодой жены, за которой ухаживает государь [536] . Если большая часть характеристик точно соответствует биографии Карамзина, то поданный педалированно сюжет Екатерина Андреевна – Александр I представляется важным почти исключительно в «пушкинском плане» – в качестве предсказания легендарного романа Натальи Николаевны и Николая I. Наряду с царем за Екатериной Андреевной ухаживает и «мальчишка», тайно предпочитаемый и государю, и великому мужу. Роль Дантеса (с вполне понятными поправками) разделяют в романе Пушкин и Чаадаев. При таком сгущении легко распознаваемых мотивов поздней пушкинской биографии двуплановость обретают и мотивы менее наглядные. Так, неподписанная записка, полученная Екатериной Андреевной от Пушкина, оказывается отдаленным подобием анонимных писем. Отметим также излишние с точки зрения сюжетного развития упоминания о вражде Карамзина с князем А. Н. Голицыным (401) и намеки на гомосексуализм последнего («Бока министра от его особых пристрастий становились все более пухлыми, улыбка все более умной, скрытной» – 454). Голицын здесь эквивалентен С. С. Уварову – тоже министру народного просвещения, политическому противнику Пушкина и мужеложцу [537] .

536

«Впрочем, царь полюбил теперь гулять мимо его домика и однажды поднес жене его букет цветов, им самим нарванных <…> Он побледнел, увидев выражение на обольстительном белом лице царя, когда он подносил цветы его жене. Его жена была прекрасна. Но нужно было издать “Историю государства Российского”, и мудро, как он все делал в своей жизни, он решил покориться и ждать» (396). «Цветов было много, слишком много – их посылали каждый день из дворца. Она прекрасно знала, почему пришло долгожданное разрешение печатать “Историю” ее мужа. Он, кажется, это не вполне понял. Что ж, придется с тем умением, которое она знала у себя, знала в своей походке,

глазах, голосе, быть – в который раз! – неприкосновенной» (406) и др. Заметим появление рокового для Пушкина белого цвета при упоминании царя.

537

Ср. важные замечания о роли Уварова в событиях 1836 года: Лотман Ю. М. О дуэли Пушкина без «тайн» и «загадок». Исследование, а не расследование // Таллин. 1985. № 3 (рецензия на кн. С. Л. Абрамович).

Уподобление Карамзина Пушкину, корреспондирующее с предвидениями старшего героя, предстает то абсолютно правомерным, то опровергаемым самим тыняновским текстом. Первый случай – эпизод с анненской лентой, известный по мемуарному отрывку Пушкина. «Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались…» [538] (VIII, 51). «Однажды они завтракали. Ее муж накануне узнал, что предстоит свидание с императором во дворце (Тынянов заменяет рядовой визит к вдовствующей императрице особо значимой для Карамзина встречей с государем. – А. Н.). Теперь слуга доложил, что пришли от императора. Карамзин был уже в ленте, вдруг лента отвернулась. Он стал ее поправлять у зеркала (это не бытовая, но символическая деталь: далее юный Пушкин становится “другим зеркалом” Карамзина. – А. Н.). Пушкин был тут же. И то, как взглянул ее муж искоса на школяра, поразило Катерину Андреевну. Это была знакомая ей тонкая усмешка, усмешка литератора над всеми этими лентами, анненскими кавалерами [539] , представлениями и прочее. Пушкин ответил ему быстрым взглядом, и оба рассмеялись» (408). Существенны не только солидарность Пушкина и Карамзина, вызывающая радость Катерины Андреевны (эпизод увиден ее глазами), и естественная проекция этой сценки на общеизвестную неприязнь Пушкина к его камер-юнкерству, но и то, что источником для Тынянова здесь служит именно пушкинский мемуар [540] . Однако даже в этом эпизоде Тынянову различие важнее сходства: Карамзин умеет выдержать придворный статус, Пушкин не смиряется с ним (аналогично: Катерина Андреевна умеет поставить себя в отношениях с государем и молодыми поклонниками, Наталья Николаевна – нет и т. п.).

538

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 8. С. 51.

539

Называние ордена (опущенное у Пушкина) важно опять-таки не в качестве «конкретной детали». Орден св. Анны был важным компонентом карамзинского мифа николаевской эпохи. Ср. в некрологе Н. И. Греча: «…по поднесении им государю императору Александру Павловичу первых осьми томов “Истории государства Российского”, награжден чином статского советника и орденом св. Анны 1-го класса <…> он один в России имел орден св. Анны 1-го класса в чине статского советника и получил оный вместе с сим чином» – «Северная пчела». 1826. 29 мая. № 64; цит. по Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». Из истории книги и прессы пушкинской поры. М., 1972. С. 83, 84. Там же о недовольстве некрологом в пушкинском кругу, в частности цитата из письма А. И. Тургенева Н. И. Тургеневу от 29 января 1828: «…и беспрестанно твердят о 3-м Влад<имире> и о том, что один он имел в чине ст<атского> сов<етника> анненскую ленту» – с. 87. Заметим, кстати, что Греч счел необходимым повторить формулировки некролога в романе «Черная женщина» (1834), напомнив одновременно о неудовольствиях, которые вызвало в 1816 году награждение Карамзина: «…господ писателей балуют непомерно. Не знаю, известно ли вам, князь, что одного из них недавно, вопреки указу 6-го августа 1809 года, произвели без экзамена в статские советники и дали ему анненскую ленту. Ленту – новопроизведенному статскому советнику, к которому еще накануне того дня надписывали: его высокоблагородию!»; цит. по: Три старинных романа. В 2 кн. М., 1990. Кн. 2. С. 178.

540

Значимость этого эпизода для Тынянова подтверждается его трансформированным использованием в «Смерти Вазир-Мухтара» (Глава вторая, 34, обед у Булгарина): «Он посмотрел на Грибоедова и вдруг улыбнулся, как заговорщик. – Анна? – Он увидел следок от ордена на грибоедовском сюртуке. И потом уже другим тоном: – Все говорят, вы пишете южную трагедию?

– Анна. А вы заняты военной поэмой?» – Тынянов Юрий. Кюхля. Смерть Вазир-Мухтара. М., 1981. С. 282; цитата отмечена: Левинтон Г. А. Источники и подтексты романа «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник. Третьи тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 9.

Если для Карамзина независимость (а также поэзия и способность к любви) – атрибуты молодости, то Пушкин сохраняет их до конца. Приведенные выше размышления Карамзина о юном Пушкине содержат значимую цитату. Ср.: «о, как в эти годы не умеют кланяться, гнуть спину!» и «Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» [541] . «Из Пиндемонти» (1836) – стихотворение не просто позднее, но закатное, итоговое и противоречащее тем правилам, что, по мысли Тынянова, соблюдались Карамзиным и нарушались (со смертельным исходом) Пушкиным. Тынянов учитывает пушкинское стремление построить свою жизнь «по Карамзину» и одновременно настаивает на несостоятельности этого стремления. Оспаривая стратегию, принятую Жуковским в дни смерти Пушкина, Тынянов словно бы адресуется к противопоставлению писателей, сформулированному Николаем I: «мы насилу довели его (Пушкина. – А. Н.) до смерти христианской, а Карамзин умирал, как ангел» [542] .

541

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 336. Конкретно-политическое содержание пушкинской строки подтверждается ее зависимостью от строки из редактировавшегося Пушкиным стихотворения П. А. Вяземского «Казалось мне: теперь служить могу…»: «Не гнуть спины, ни совести в дугу»; впервые: Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л., 1935. С. 511–512. Тема стихотворения – невозможность службы и отвращение от двора – была внятна и при неясном комментарии первопубликатора Т. Г. Зенгер. Ср. новейший комментарий К. А. Кумпан, датирующий текст концом апреля 1828 года и связывающий его с отказом Вяземскому и Пушкину в месте при Главной квартире русских войск: Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 492–493. О связи с «Из Пиндемонти»: Тоддес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения. Сб. научных трудов. Рига, 1983. С. 39; примеч. 28.

542

Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. Исследования и материалы. М., 1987. С. 147. Кроме процитированных строк из письма А. И. Тургенева А. И. Нефедьевой от 1 февраля 1837, там же другие пересказы слов Николая I.

Тыняновский роман должен был охватить всю жизнь Пушкина. Однако по мере писания автор постоянно превращал «детские», «отроческие» и «юношеские» эпизоды в «прототексты» (термин Г. А. Левинтона) предстоящих событий и будущих сочинений [543] . «Карамзинский» сюжет в третьей части романа позволил писателю запечатлеть свою версию «позднего Пушкина». При этом акцентированно неполное совпадение героев позволило Тынянову сохранить Пушкина от старения и смерти. «Карамзинский» контур – лишь видимость подлинной судьбы поэта. Тынянов не только не успевает, но и не хочет писать о гибели Пушкина и предшествующих ей событиях, словно бы повторяя суждение И. И. Пущина: «Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена-красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастие». Вслед за этим фрагментом Пущин сообщает о том, как к нему пришло известие о гибели Пушкина: женитьба, придворная служба и смерть выстраиваются в один ряд [544] .

543

Ср.: «…в романе “воссоздается” гипотетический (или чисто вымышленный) подтекст, биографический или словесный, того произведения героя романа, которое в действительности и цитируется здесь. Ситуация, описанная в романе, или включенные в него слова объявляются реальным (для той фиктивной реальности, которая описывается фабулой романа) поводом или источником подлинного текста, существующего уже в безусловной действительности – в культурной памяти читателей романа». – Левинтон Г. А. Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 24. Несколько иначе (но сходно) обстоит дело с биографическими фактами; ср. выше. Подход этот может быть лишь отчасти объяснен болезнью Тынянова и его уверенностью в скорой смерти, т. к. наметился он уже в пору работы над романом о Грибоедове и вполне проявился в первой части «Пушкина». Несомненно, работая над третьей частью, Тынянов усилил эту тенденцию. С этой точки зрения ее название оказывается цитатным – отсылающим к «Юности» Л. Н. Толстого, то есть завершающей части сочинения, предполагавшего продолжение, но обернувшегося трилогией. Установка Тынянова может быть интерпретирована во фрейдистском ключе, подобно тому как интерпретируются синхронные искания С. М. Эйзенштейна и М. М. Зощенко. См. (в связи с письмом Эйзенштейна Тынянову и его замыслом фильма о Пушкине на основе тыняновской гипотезы о Карамзиной – «утаенной любви»): Иванов Вяч. Вс. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976. С. 101 и сл. Ср. замечание А. П. Чудакова в ответах на анкету к 100-летию со дня рождения Тынянова: «Этот труднейший и важнейший вопрос – как вещная среда детства строит мировосприятие и мировидение будущего поэта – Тынянов пытался решить в “Пушкине”» – Седьмые тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. М., 1994. С. 23.

544

Пущин И. И. Записки о Пушкине // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1974. Т. 1. С. 112. Заметим, что в романе Пущин перестает узнавать Пушкина в пору его постоянных визитов к Карамзиным (408–409).

Заметив эту связь (характерную не только для Пущина, но и для национального мифа о первом поэте, сложившегося, впрочем, не без учета пущинских записок), обратимся к сюжету об «утаенной любви» в версии романа. С. М. Эйзенштейн был прав, когда писал Тынянову о пушкинском «донжуанизме» как поиске той, «единственной», и о «Натали» как «Ersatz’е Карамзиной» [545] . В романе мы встречаемся с Ersatz’ами двух видов: это неназванная (но различаемая, как будет показано далее) Наталья Николаевна и действующие Мария Смит, Авдотья Голицына и актриса Екатерина Семенова, по-разному замещающие Катерину Андреевну. Рассмотрев эпизоды с участием трех «заместительниц» и героини, мы можем отметить, что Тынянов постоянно оперирует цитатами (как фразовыми, так и сюжетными) из пяти произведений Пушкина. Это «Руслан и Людмила» (поэма, рожденная непосредственно описываемыми событиями), «Цыганы», «Евгений Онегин» (преимущественно – глава осьмая), «Каменный гость» и отрывок «Участь моя решена. Я женюсь…».

545

Эйзенштейн С. Непосланное письмо Тынянову // Воспоминания о Ю. Тынянове. Портреты и встречи. М., 1983. С. 274–275. Оставляем в стороне недоумения Эйзенштейна и его предпочтение статьи роману. Любопытно, что, сравнивая Пушкина с Чаплиным, Эйзенштейн скорее всего бессознательно цитирует VIII главу «Евгения Онегина», то есть текст, активно использованный Тыняновым при обрисовке Карамзиной: «Это любовь все к одной и той же Мэрион Дэвис <…>, которая “другому отдана”». Точно так же Эйзенштейн не заметил в романе подтекстов «Каменного гостя» и сообщил Тынянову: «(не зря у Пушкина и “Дон Жуан”)».

«Цыганы», как было указано выше, прямо связываются с Карамзиным [546] . Отсюда же приходит слово «страсть», характеризующее то состояние Пушкина, то состояние Катерины Андреевны, то русскую историю, которую Пушкин узнает не от Карамзина, а от Карамзиной (441, здесь же о русской речи Карамзиной; ср.: «Однако же если со старым временем знакомиться по-семейному, вся история государства Российского была бы сплошь историей страстей и безумства» – 449). Кроме того, отголосок «Цыган» возникает в 30 главке (петербургский визит к Голицыной): «Явился к Авдотье сам старый муж!» (448; ср. песню Земфиры [547] ; дело происходит ночью и заканчивается словами Авдотьи: «Потушите свечу»). Авдотья, которой Катерина Андреевна дважды собирается «не отдавать Пушкина» (425, 432), воплощает «русскую» ипостась пушкинской возлюбленной: известно ее скептическое отношение к карамзинской истории, в сцене свидания «Авдотья была в своем обычном платье: в сарафане». Разговор идет о недостатках «новизны», богатырях, Катенине и мотивирует завтрашний визит к противнику Карамзина. Авдотья решается на то, что недоступно Катерине Андреевне: измену старому мужу, которая подается в подчеркнуто «архаической», «древнерусской» оркестровке. Старый князь Голицын оказывается аналогом Карамзина. Ср.: «В молодости она была влюблена без памяти; ее выдали за старика Голицына» (446) и: «Ей (Карамзиной. – А. Н.) было двадцать два года, когда она полюбила бедного армейского поручика <…> Но она его так полюбила, что ее скоро выдали замуж <…> Выдали ее замуж хорошо, за человека умного, тонкого и известного, друга ее отца» (406–407). Продолжение этой линии в эпизоде с Екатериной Семеновой, в которой так же подчеркнута русская стать. Если Карамзина – «натуральная дочь» («Ее фамилия была не Вяземская, а Колыванова, и она не была княжна» – 406, при том, что «Она была по отцу Вяземская, княжна, с головы до ног

княжна» – 441, «Бой шел все за нее, за Людмилу, за красу» – 450, ср. так же 463, «княжна» – постоянное наименование героини поэмы, а Карамзина говорит Пушкину, что тот «думает о Людмиле как о живой и что он, кажется, в нее, в Людмилу, влюблен» – 464), то Семенова «родилась крепостной, а цариц играла как царица» (451) [548] . Здесь же снова возникает слово «страсть»: сперва с эпитетом «певучая» (452), прежде характеризующим простонародную речь Карамзиной («…а говорила певуче: детенки мои. Ведь так, почти так, только Арина говорить умела» – 441 [549] ), затем дважды как прямая отсылка к эпилогу «Цыган» («Всюду были страсти»; «Везде были страсти» – 453 [550] ), наконец – с конкретизацией: «Семенова была подлинной страстью, но не любовной, а гражданской» (454). «Цыганы» и «Руслан и Людмила» вновь сцеплены, этим, однако, значение эпизода Семеновой не исчерпывается.

546

В статье «Безыменная любовь» Тынянов обратил внимание на скептический отзыв Карамзина о «Цыганах» в письме П. А. Вяземскому от 2 декабря 1824 года; см.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 213–214; ср. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799–1826. Л., 1991. Изд. 2, испр. и доп. С. 480 / Сост. М. А. Цявловский. Вероятно, отзыв этот (скорее – сдержанный) учитывался Тыняновым при развитии «цыганского» мотива в романе. Ср. также специальное упоминание Вяземского при осознании Пушкиным рокового характера его страсти к Катерине Андреевне: «Это было преступление против Карамзина <…> против Вяземского, ее единородного брата – Пети <…> Жизнь была решена сразу» (441). В восторженной (и без сомнения прекрасно известной Тынянову) рецензии Вяземского на «Цыган» («Московский телеграф». 1827. Ч. 15) наряду с осуждением стиха «…Умру любя», значение которого в романе оговорено выше, находим недовольство «слишким греческим», словно взятым «из какого-нибудь хора древней трагедии» стихом «И от судеб защиты нет» – Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 78. Вяземский не может воспринять стихи Пушкина всерьез, он, как и все остальные, «не верит» («Чем точнее был стих, чем вернее и правдивее было то, о чем он рассказывал, он знал: не будут верить» – 469), хотя его этот сюжет касается «домашним образом».

547

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 4. С. 158.

548

Ср. поддерживающее этот мотив упоминание «Анютки Шереметевой» и ее песни в разговоре с Авдотьей Голицыной (447).

549

К вопросу о «фрейдистских» мотивах: «– Прощай, мать, – сказал он ей. И Арина диву далась<…>

– Что вы, Александр Сергеевич, – сказала она, оторопев, – есть у вас мать.

– Есть, – сказал он серьезно. – Ты и есть мать» (464).

550

Ср. Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 4. С. 169.

«Порою казалось, что она играет в чарах какого-то сна <…> Голос Семеновой вязал и чаровал» (453). Семенова, к ногам которой однажды падает Пушкин (ср. с падением к ногам Карамзиной, о котором ниже), – воплощенная русская трагедия, она околдована и околдовывает. Она играет по указаниям влюбленного в нее Гнедича, который разом оказывается двойником и Пушкина, и Карамзина. Подобно Пушкину, он поэт, влюбленный на всю жизнь. В связи с Гнедичем цитируется пушкинский прозаический отрывок («Когда одноглазый орел увидел Семенову, участь его была решена» – 453), прежде использованный в рассказе о начале пушкинской страсти (397). Ни Пушкина, ни Гнедича, разумеется, не касается следующая фраза пушкинского отрывка («Я женюсь…» [551] ), важная Тынянову для отождествления Натальи Николаевны с Катериной Андреевной. Более того, муж Семеновой князь Гагарин должен таить страсть к своей незаконной жене так же, как любящий ее платонически Гнедич (так же, как Пушкин – страсть к Карамзиной) [552] . Двое сторожащих Семенову равно скрывают страсть и имеют колдовскую власть над актрисой, что и роднит их с Карамзиным. «Что за черное волшебство! Он видел рядом эти две головы – лукавую голову старого сказочника и эту прекрасную, вечно молодую» (442). Наименование Карамзина «сказочником» отсылает к первой из пушкинских эпиграмм («Послушайте: я сказку вам начну…» [553] ), а выражение «черное волшебство» одновременно готовит уподобление Карамзина Черномору и цитирует «Загородную поездку» младоархаиста Грибоедова [554] (ср. упоминание Катенина в сцене у Голицыной и возмущение Карамзина «истинно разбойничьим» добродушием эпиграммы – 429; там же эпиграммы названы «каторжными, злодейскими») [555] .

551

Там же. Т. 6. С. 388.

552

Работа Гнедича над русской «Илиадой» ассоциируется с пушкинским писанием «богатырской» поэмы, издателем которой становится старший поэт: «Смотрел Семенову, увидел Гнедича и сказал ему: печатается поэма, он уезжает, должен ехать. И Гнедич, который в него и его судьбу верил и, встречая в театре, ценил его как зрителя, – склонил худую шею: поможет выйти в свет поэме, которая выходит в свет сиротою» (461). В связи с Гнедичем вводится и тема поэтической точности: «Точность была его религией» (453); позднее о Пушкине: «Он был выслан на точную речь» (468). Следующее предложение («Точен, как математика, был стих») напоминает об интересах Авдотьи Голицыной и вновь закрепляет связь: Карамзина – Голицына – Семенова.

553

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 1. С. 209; ср. – 429.

554

Ср.: «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими» – Грибоедов А. С. Соч. М., 1988. С. 383. Это восклицание мотивируется впечатлением от русской народной песни (ср. мотив песни в эпизоде с Авдотьей и замечания об эпитете «певучий). Дубиальный характер очерка в данном случае не имеет значения. Тынянов, использовавший «Загородную поездку» в качестве подтекста 40 главки второй главы «Смерти Вазир-Мухтара» (об этом см.: Левинтон Г. А. Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара». С. 26–29; романный эпизод посвящен мечте о русской песне, то есть предсказывает рассматриваемый нами мотивный комплекс в «Пушкине»), считал очерк грибоедовским (или полагал нужным убедить в этом читателя). Между прочим, «Загородная поездка» никак не может быть сочтена антикарамзинским выступлением. В очерке просматриваются параллели с «Запиской о древней и новой России», скорее всего случайные, но едва ли упущенные Тыняновым. Фрагмент «Записки…», порицающий возведение Петербурга и противопоставляющий ему потенциальную столицу «среди мест плодоноснейших», использован в романе (речь Карамзина к Чаадаеву и Пушкину – 420; ср.: Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 37). «Пропетровскую» линию в романе проводит Чаадаев, в речи которого появляется прототекст вступления к «Медному всаднику»: «Он (Карамзин. – А. Н.) мало обратил внимания на Петра <…> Ведь все флаги вдруг посетили Россию при нем. Начались общения» (443; ср. IV, 274).

555

Так прорисовывается связь архаистических (простонародных) тенденций с поэмой «Братья разбойники». Ср. антикарамзинистский (отрицающий установку на дамское чтение) выпад в письме Пушкина А. А. Бестужеву от 13 июня 1823, где речь идет о возможной публикации поэмы: «если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог – не испугают нежных ушей читательниц “Полярной звезды”» – Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 10. С. 51). Генезис поэмы описан Тыняновым в романе (466) в соответствии с пушкинским письмом П. А. Вяземскому от 11 ноября 1823 – Там же. Т. 10. С. 58.

Уподобление Карамзина Черномору введено аккуратно и опирается на систему рассматриваемых мотивов: «И в первой поэме – о древних богатырях, о враге всего русского (таков Карамзин с точки зрения младоархаистов, что никак не соотносится не только с реальной позицией историографа, но и с «революционными» претензиями, предъявляемыми ему в романе. – А. Н.) – Черноморе – он думал о войне другого времени – войне за русскую славу и прелесть – Людмилу, древней войне, которая вдруг кажется войной будущего, – Черномор, тщедушный и малый, летал и так похитил Людмилу» (463). Кроме плавающих ассоциаций с эпохой завершения романа, следует обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, вневременной, уравнивающий прошлое с будущим, характер конфликта актуализует подтекст из словесности XX века: колдун, пленивший Россию (лирика и поэма «Возмездие» Блока, «Серебряный голубь» и статьи Андрея Белого). Во-вторых же, Карамзин как колдун, старик, урод и чужестранец (то есть мифологический антагонист, покойник) парадоксальным образом оказывается предвестьем аналогичной роли Пушкина. Ср. «негритянскую» тему в стихотворении «Как жениться задумал царский арап…» и романе «Арап Петра Великого»: «Что выбрал арап себе сударушку, / Черный ворон белую лебедушку» и в особенности: «Арап во время твоей болезни всех успел заворожить» [556] . Пушкин как бы накликал этими текстами будущие грязные толки о своей семейной жизни. (В этой связи представляется важным интерес Пушкина к «Отелло».) Напомним, что в одной из первых сцен романа (на приеме по случаю рождения Пушкина) Карамзин сталкивается с Петром Абрамовичем Ганнибалом («злодеем», как и его отец – герой пушкинских произведений со значительными элементами «родового автобиографизма»): неприятные друг другу персонажи в равной степени (хотя и по-разному) «предсказывают» судьбу Пушкина.

556

Там же. Т. 2. С. 205; Т. 6. С. 38.

И здесь мы должны обратиться к другой группе подтекстов: сочинениям, написанным болдинской осенью 1830 года, в канун пушкинской женитьбы. Отношения Пушкина с «молодой вдовой» Марией Смит (напомним, что она первая из «заместительниц» Катерины Андреевны) описываются как прототекст «Каменного гостя». «Тень ревнивца мужа, которая являлась из хладной закоцитной стороны, чтоб отмстить любовникам, мерещилась ему во время этих свиданий. Впрочем, не только покойный муж мерещился ему, но и другая тень: директор, который обладал верным чутьем, погуливал теперь по царскосельским садам, подстерегая любовников» (398). А. А. Ахматова отметила связь «Каменного гостя» с лицейским посланием «К молодой вдове» [557] ; между тем в послании, писанном в традиции Жуковского и Батюшкова, поэт вовсе не боится явления тени ревнивца и успокаивает испуганную возлюбленную: «Тихой ночью гром не грянет, / И завистливая тень / Близ любовников не станет, / Вызывая спящий день» [558] . Если Мария Смит замещает Катерину Андреевну, то Энгельгардт заступает место не только покойного мужа, но и Карамзина [559] , тем самым Карамзину отводится роль Командора (мертвеца) из «Каменного гостя». Ср. «И, возвращаясь ночью, он хотел увидеть узкий след на земле, чтоб его поцеловать, след той, которую отныне всю жизнь он должен будет называть N. N.» (418). «Узкий след» метонимически отсылает к «Каменному гостю»: «Под этим вдовьим черным покрывалом, / Чуть узенькую пятку я заметил» [560] , хотя непосредственные отношения Пушкина с Катериной Андреевной описываются преимущественно цитатами из восьмой главы «Евгения Онегина».

557

Ахматова Анна. О Пушкине. Статьи и заметки. Изд. 3, испр. и доп. М., 1989. С. 107.

558

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 1. С. 215. Одним из источников пушкинского послания должно счесть «Привидение. Из Парни» К. Н. Батюшкова (1810), с темой загробной ревности, у Пушкина передоверенной антагонисту. Кроме метрического сходства обратим внимание на финал «Привидения»: «Но ах! / Мертвые не воскресают» – Батюшков К. Н. Соч. В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 176–177. Появляющаяся у Батюшкова реминисценция «Людмилы» В. А. Жуковского («В час полуночных видений») отсылает не столько к конкретной балладе, сколько к поэтическим исканиям Жуковского в целом. Ср. в новейшем исследовании наблюдения над ориентацией «Привидения» на Жуковского: Вацуро В. Э. Указ. соч. С. 106; там же отмечена реминисценция послания «К Б<лудов>у». Любопытно, что в тексте Тынянова тоже появляется реминисценция (возможно, неосознанная) Жуковского, причем поздней (1831) баллады «Жалобы Цереры». «…любовь не умирает / И в отшедших за Коцит» – Жуковский В. А. Соч. В 3 т. М., 1980. С. 152.

559

Ср. отчетливую мотивную перекличку: «директор Энгельгардт, действительный genius loci, настиг Пушкина с молодой вдовой» (436) и «Гений этих мест, бог Китайской Деревни, был ее мудрец» (441). Порицание затеи Сперанского, Лицея как «немецкой слободы Петра, где начинается русское распутство» (428) роднит Карамзина с Энгельгардтом, мечтающим о сближении с историографом. Этим дело не исчерпывается: Карамзин и Энгельгардт, одинаково ищущие встречи с императором во время прогулок по царскосельским садам (ср. «Genio loci он воздвиг в честь императора» – 436), претендуют на роль Отца, что опять-таки роднит их с императором. Ср. в разговоре Энгельгардта с Аракчеевым: «директор должен быть в заведении как отец семейства и подобно ему управлять» (392). Карамзин в гневе постоянно называет Пушкина «мальчишкой», рассерженный на Пушкина и Чаадаева, он читает им выписку из поучения Мономаха: «И не уставай, бия младенца…» (422–423, повторено – 429), его сокрушениям о «новой России» предшествует формулировка «Мальчишка, Сергей Львовича сынок» (427; выше: «хорошо же его воспитал Сергей Львович!» и «Удивительна была своенравность Пушкина – точный Сергей Львович» – 402). В этом плане не случайно появление Карамзина у колыбели Пушкина и ироническое отождествление Карамзина, готовящего «Записку о древней и новой России», с Сергеем Львовичем, собравшимся писать к государю (113–116; разговор о просвещении и реформах Сперанского). Визиту Сергея Львовича предшествуют его рассуждения о дворянстве, при всем комизме оказывающиеся прототекстом политических воззрений зрелого Пушкина (см. об этом в первой части статьи). В результате комический, но «свой» отец оказывается победителем в заочном споре с другими Отцами (здесь Карамзин уравнивается не только с Энгельгардтом, но и с Аракчеевым, Александром и, в конечном счете, со сложившимся государством).

560

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 5. С. 322.