При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
Шрифт:
Связь «маленькой трагедии» и VIII главы (тождественность финалов и их автобиографизм) детально рассмотрена в работе А. А. Ахматовой «Каменный гость» Пушкина» и дополнениях к ней 1958–1959 годов. Не умаляя заслуг поэта и отдавая себе отчет в том, что ахматовское прочтение «Каменного гостя» опосредовано ее восприятием «Шагов командора» и блоковской темы «возмездия» в целом (ср. отражение этих мотивов в «Поэме без героя» и сопутствующей ей прозе), рискнем предположить, что ахматовская концепция была опытом рационализации некоторых суггестивных ходов Тынянова, как известно указывающего на автобиографизм «Каменного гостя» еще в студенческом реферате, сближенном (без учета романа «Пушкин») со статьей Ахматовой [561] . Если сближение VIII главы романа в стихах, «Каменного гостя» и отрывка «Участь моя решена. Я женюсь…» (о котором речь шла выше) и можно рассматривать как закономерное схождение двух внимательных исследователей, то упоминание Ахматовой послания «К молодой вдове» явно ориентировано на роман Тынянова [562] .
561
Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 513 (преамбула примечаний М. О. Чудаковой, Е. А. Тоддеса и А. П. Чудакова к статье «Литературный факт»).
562
В этой связи позволим себе высказать соображения о сне Ахматовой, который известен нам по записи Э. Г. Герштейн. 5 июня 1951 года перенесшая инфаркт Ахматова рассказывала в больнице: «– А мне здесь представление показывали <…> “Каменного гостя” <…> Она указала рукой на окно, за которым ветви деревьев почти касались стекла». Для нас существенны замечания о месте действия: «И это вовсе не кладбище, а огромный купленный
Цитаты «Евгения Онегина» в третьей части романа особо значимы. Катерина Андреевна, жена стареющего важного человека, соединившаяся с ним против своей воли и после роковой страсти (см. выше), идеально вошедшая в роль достойной светской дамы, прямо списана с Татьяны, ставшей княгиней. Если суждение Чаадаева о карамзинском доме («Это удивительный тон, самый воздух этого дома. Красота хозяйки удивительна. Разговор ее удивляет ровностью, знаниями, уверенностью в истине» – 443; ср. также отмеченные выше характеристики речи Катерины Андреевны) находит объяснение и вне концепции «безыменной любви» (неоднократно отмечалось, что, рисуя прием в доме князя N, Пушкин – особенно в строфах беловой рукописи, следующих за строфой XXIII и выпущенных при издании, – имел в виду карамзинский салон; ср.: «В гостиной истинно дворянской / Чуждались щегольства речей…» и далее [563] ), то разработка психологии героини (благородно спокойной на людях, нервной, кусающей платочек, почти отчаявшейся в одиночестве – 407 и вся главка 14 [564] ) неотделима от концепции Тынянова. Разобранный выше мотив зачарованности Карамзиной тоже находит себе подтекст, хотя и не резко выраженный, в «Евгении Онегине» («У! Как теперь окружена / Крещенским холодом она» [565] , с последующим весенним оттаиванием). Пушкин (и Чаадаев) являются Карамзиной как напоминание о ее былой страсти – поручике Струкове. Для нее они тоже «заместители», как сама она будет замещаться другими женщинами для Пушкина и замещает Карамзину его покойную первую жену.
563
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 5. С. 462–463.
564
Отметим цитату из «Письма Татьяны к Онегину»: «Она вдруг успокоилась, стала верною женою знаменитого мужа, добродетельной матерью его детей, доброю мачехою его дочери» (407); ср. «Была бы верная супруга // И добродетельная мать» – Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 5. С. 61. Была бы, если бы не встретила Онегина, как если бы Катерина Андреевна не встретила поручика Струкова. Признание Татьяны в письме предсказывают ее незримое несчастье в «правильном» замужестве.
565
Там же. С. 156.
Другие онегинские цитаты прикреплены к герою. «Теперь каждое утро Пушкин просыпался с этою новою целью: он должен был быть уверен, что вечером будет сидеть за круглым столом, видеть ее, слышать ее нескорую французскую речь» (399) отсылает к «Письму Онегина к Татьяне»: «Я знаю: век уж мой измерен; / Но чтоб продлилась жизнь моя, / Я утром должен быть уверен, / Что с вами днем увижусь я». Падение к ногам Карамзиной близ монумента Румянцеву-Задунайскому (косвенная отсылка к свиданию в «Каменном госте» и еще одно отождествление Карамзиной с русской историей) не только ориентировано на последние падения «Евгения Онегина» и того же «Каменного гостя», но и сопровождено важной цитатой, переходящей из авторской речи во внутренние монологи сперва Пушкина, а потом и Карамзиной: «А возвращаясь от Кагульского чугуна, вдруг засмеялся. Он не умер, не сошел с ума. Он просто засмеялся какому-то неожиданному счастью. И, пришед домой, он всю ночь писал быстро <…> А давеча как упал к ее ногам. Точно раненный насмерть! Все же он не умер. И она засмеялась, как давно уже не смеялась, покраснев, полуоткрыв в смехе губы.
Как он пал к ее ногам. Точно раненный насмерть. Все же не умер, жив и стихи его живы. Так живы, что, когда давеча читали, она потупилась, точно прочли чье-то письмо, к ней написанное. Не умер, живехонек!
Она покраснела от радости» (433). Смех Карамзиной, вторящий смеху Пушкина (ср. улыбку, тонкую усмешку – лейтмотив Карамзина), приветствует рождение поэта. Гибель (буквальная – Дона Гуана, метафорическая – Онегина) не состоялась. Цитата из VIII главы содержит важную лакуну: «И он не сделался поэтом, / Не умер, не сошел с ума» [566] . Пушкин (в отличие от Онегина) поэтом сделался, что сказано после первого цитирования автором («всю ночь писал быстро»), а после второго цитирования осознается Карамзиной.
566
Там же. С. 159.
Здесь мы должны вернуться к названному выше мифологическому комплексу, объединяющему женитьбу, придворность и смерть Пушкина [567] . Как было показано Ахматовой (и контурно прочерчено Тыняновым), Пушкин накануне женитьбы испытывает страх, сказавшийся в «Каменном госте» и финале романа в стихах: это страх Дона Гуана и Онегина, полюбивших впервые, и одновременно предчувствие измены после близкой смерти – страх Командора (бытовым вариантом Командора становится живой, уважаемый, но не любимый молодой женой князь N) [568] . Для Тынянова это означало отождествление Пушкина с Карамзиным, обреченность поэта на следование по карамзинскому пути и возмездие за прежнее посягновение на карамзинский очаг. Однако сцена у кагульского обелиска отменяет логически неопровержимую схему. Тынянов пишет не о смерти поэта, но о его бессмертии. Поэт, чья жизнь сливается со стихами («точная речь», невероятная правда), не может умереть. Утверждая победу (бессмертие) Пушкина, Тынянов превращает его (в соответствии с давно сложившейся и неотменяемой традицией) в Поэта вообще и потому обращается к современной поэзии [569] .
567
Царскосельский локус в данном случае имеет амбивалентный характер: это и место пушкинской молодости, и начало его «страдного» пути. Царскосельское лето 1831 года (время обработки заключительной главы «Евгения Онегина») – первое семейное лето, первый опыт карамзинского жизнестроительства.
568
Подобная двупланность равно характерна для поэтического мышления Тынянова и Ахматовой. Ср. тыняновский комплимент после доклада Ахматовой по работе «Последняя сказка Пушкина» 15 февраля 1933 года: «Я восхищен двуплановостью вашей работы – сатира на Николая и Александра одновременно». Цит. по: Герштейн Э. Ахматова-пушкинистка // Ахматова Анна. Указ. соч. С. 319.
569
Аналогично обстоит дело в «Смерти Вазир-Мухтара», где финальная победа Пушкина над Грибоедовым, претворение окончившейся жизни Грибоедова в бессмертную поэзию, неотделима от победы Маяковского над Хлебниковым, претворения творчества Хлебникова в его продолжающейся поэзии.
Цитаты из Маяковского (одновременно отсылающие к Пушкину) вводятся в повествование, по крайней мере, трижды в весьма ответственных местах. В первый раз это уже отмеченное четверостишье из «Письма Онегина к Татьяне», перефразированное в «Юбилейном» и особенно любимое Маяковским [570] . Во второй – при описании поэзии как войны (следом за ним идет уже приводившийся фрагмент о «войне за Людмилу»): «Нет, он был воином, хотя и был только поэтом. Он был полководцем. Пехота ямбов, кавалерия хореев, казачьи пикеты эпиграмм, меткости смертельной, без промаха» (463). Здесь вступление в поэму «Во весь голос» («Парадом развернув моих страниц войска…» и далее [571] ) приходит на память раньше, чем послужившие ему прообразом строфы «Домика в Коломне» [572] . Эти цитаты (в первом случае речь идет о великой любви, во втором цитируется предсмертная поэма) готовят третью, обретаемую в заключительной главе романа. Пушкин плывет из Феодосии в Юрзуф и сочиняет элегию «Погасло дневное светило» «так, как будто она была последними его стихами». «Темнота и теплота здесь были весомы и зримы <…> Ночь здесь падала весомо и зримо <…> Теперь, ночью под звездами, крупными и осязаемыми, не в силах унять это видение, на которое он был обречен навсегда, он здесь пал на колени перед нею» (469). Тынянов контаминирует строку первого вступления
570
Маяковский Владимир. Полн. собр. соч. В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 265 (Выступление на диспуте о задачах литературы и драматургии 26 мая 1924 года). См. также: Брик Л. Маяковский и чужие стихи // Знамя. 1940. № 3. С. 165.
571
Маяковский Владимир. Указ. соч. Т. 10. С. 282.
572
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 4. С. 234–235, 391.
573
Маяковский Владимир. Указ. соч. Т. 10. С. 281, 287.
574
Цитатный характер этого образа точно почувствовала Цветаева: «Лодка-то твоя, товарищ, / Из какого словаря?» и далее о «дворянско-российском жесте» – Цветаева Марина. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. С. 406–407. Вероятным подтекстом Маяковского представляется лермонтовский «Парус». Ср. цитирование «Паруса» при ответах на вопросы на вечере, посвященном двадцатилетию деятельности (25 марта 1930) – Маяковский Владимир. Указ. соч. Т. 12. С. 433.
575
Мандельштам Осип. Соч. В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 167.
576
Пастернак Борис. Собр. соч. В 5 т. М., 1989. Т. 1. С. 390.
577
Отослав к важной работе – Поливанов Константин. В. Маяковский в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях» // Новое литературное обозрение. № 3 (1994). C. 227–230, позволю себе два замечания. Во-первых, легко предположить, что именно концепция «второго рождения» Пастернака могла послужить Тынянову подспорьем для мысли о «втором рождении» Мандельштама (о чем говорилось выше). Во-вторых – и это относится уже собственно к Пастернаку – кажется необходимым отметить, что размышление о «гении и красавице» в 15 главе третьей части «Охранной грамоты» (см.: Пастернак Борис. Указ. соч. Т. 4. С. 234), справедливо соотнесенное К. М. Поливановым с письмом Пастернака к З. Н. Пастернак от 26 июня 1931 года («…все, что я писал о Маяковском, я писал обо мне и о тебе» – Письма Б. Л. Пастернака к жене З. Н. Нейгауз-Пастернак. М., 1993. С. 68), не только описывает Маяковского и Веронику Полонскую (Пастернака и Зинаиду Николаевну), но и отсылает к пушкинскому сюжету. Ср. в очерке Цветаевой «Наталья Гончарова» (впервые: Воля России. 1929. № 5–6, 7, 8–9): «Было в ней одно: красавица. Только – красавица, просто – красавица, без корректива ума, души, сердца, дара. Голая красота, разящая, как меч. И – сразила. Просто – красавица. Просто – гений» – Цветаева Марина. Избранная проза: В 2 т. New York, 1979. Т. 1. С. 300. Если Тынянов был знаком с очерком Цветаевой, чрезвычайно любопытными (и значимыми для тыняновской концепции) представляются ее замечания о Гончаровой как о «том пустом месте, к которому стягиваются, вокруг которого сталкиваются все силы и страсти» – Там же. С. 301. Тыняновская Карамзина предстает сразу всем – Людмилой, Татьяной, русской историей, русской речью, Россией, свободой (ср. в последней главе: «писать о том и о той», корреспондирующее с посланием В. Л. Давыдову: «И на здоровье тех и той / До дна, до капли выпивали!.. // Но те в Неаполе шалят, А та едва ли там воскреснет» – Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 40, где «та» – свобода). «Заместить» ее может только абсолютное ничто, «просто красавица». (Ср., впрочем, невидимость Катерины Андреевны, кстати, вполне в духе цветаевской поэзии: «Она не имеет портретов» – 469.) Знакомство Тынянова с очерком Цветаевой прояснило бы поразительное совпадение ее черновой записи 1931 года с романной концепцией: «Не хотела быть ни Керн, ни Ризнич, ни даже Марией Раевской. Карамзиной. А еще лучше – няней» – Цветаева Марина. Указ. соч. Т. 2. С. 356.
Таким образом Тынянов отменяет тождество Пушкина и не-поэта (по пушкинскому слову) Карамзина, а смерть заменяет бессмертием. Его роман оказывается оконченным, несмотря на болезнь и предчувствие собственной смерти. Финал важнее внутритекстовых несогласованностей и обманутых читательских ожиданий [578] .
Смерти не будет
«Доктор Живаго» и уход Пастернака
578
В этом плане «Пушкин» сопоставим с такими одновременно завершенными и незавершенными произведениями, как «Кому на Руси жить хорошо» и «Мастер и Маргарита».
Вот я весь. Я вышел на подмостки.
Поэтическое целое «Доктора Живаго», его строй и смысл, заставляющие воспринимать огромный роман с изобилием персонажей, скрытых перекличек разнородных мотивов и фантастическим разбегом сюжетных линий как единое в своей таинственной многомерности «слово», вырастают из творческой истории заветной книги Пастернака и определяют ее собственную, по сей день длящуюся и открытую будущему, судьбу. Чаяние большого и свободного повествования в прозе, лишь этюдами к которому мыслятся сколь угодно прекрасные, не отпускающие поэта и восхищающие читателей стихи, возникает у Пастернака очень рано и не оставляет его долгие годы. В первом обращенном к Пастернаку письме Цветаева вспоминала о глубоко не случайном разговоре при случайной встрече: «Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов. Вы сказали: “Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней – как Бальзак”. И я подумала: “Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. – Поэт”».
Опустив известные перипетии пастернаковского «романа с прозой» (ранние опыты постижения судьбы художника, ослепительные вспышки «Детства Люверс» и «Воздушных путей», взаимосоотнесенность романа в стихах «Спекторский» и прозаической «Повести», осмысление пройденного пути в «Охранной грамоте», трудные приступы к новому эпосу в прозе 1934 года – все эти свершения так или иначе отзовутся в «Докторе Живаго» и по-новому раскроются при его свете), шагнем из 1918 года в военную пору, когда складывался реквием Пастернака Цветаевой.
Хмуро тянется день непогожий.Безутешно струятся ручьиПо крыльцу перед дверью в прихожейИ в открытые окна мои.За оградою вдоль по дорогеЗатопляет общественный сад.Развалившись как звери в берлоге,Облака в беспорядке лежат.Мне в ненастьи мерещится книгаО земле и ее красоте.Я рисую лесную шишигуДля тебя на заглавном листе.На машинописи Пастернак сделал помету: «Задумано в 1942 году, написано по побуждению Алексея Крученых 25 и 26 декабря (случившаяся в подсоветской России перемена календаря не может вытравить изначальной рождественской окраски этих чисел. – А. Н.) 1943 года в Москве. У себя дома. Мысль этих стихотворений (реквием двучастен. – А. Н.) связана с задуманною статьей о Блоке и молодом Маяковском. Это круг идей, только еще намеченных и требующих продолжения, но ими я начал свой новый, 1944 год». Тем, кто читал роман Пастернака не по диагонали, поминовение Цветаевой и автокомментарий к нему много что напомнят.