При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

Немзер Андрей Семенович

Мотив вины героя, оказавшегося неспособным преодолеть «тюремное» пространство, четко выражен во фрагменте, исключенном из текста. В предсмертных видениях Мцыри ему является вереница горцев-всадников, кидающих презрительные взгляды на мальчика-монаха. Отец героя, едущий последним, смотрит на Мцыри с жестоким упреком, – но тщетно:

И стал он звать меня с собой,Маня могучею рукой,Но я как будто бы приросК сырой земле: без дум, без слез,Без чувств, без воли я стоялИ ничего не отвечал.

Исследователи поэмы (Д. Е. Максимов, Ю. М. Лотман) справедливо указывали на руссоистский характер антитезы «вольная жизнь

горцев» – «неволя европейского цивилизованного мира» («монастырь») в «Мцыри». Действительно, свободное существование в горах, «где люди вольны, как орлы», глубоко опоэтизировано, но это не отменяет двух важных моментов. Во-первых, «природа» в поэме – это отнюдь не только мир гор. Во-вторых, для Мцыри его родина идеал, но недостижимый. «Простой человек» (так характеризует Мцыри Д. Е. Максимов) оказался в «непростой» среде, которая наложила на него неизгладимый отпечаток.

Здесь нервное средоточие поэмы, отчасти проясняющее, зачем понадобился Лермонтову тот ряд метаморфоз героя, пейзажа, ситуации, о котором шла речь выше. Белинский назвал «Мцыри» произведением «субъективным» – иной романтическая поэма и быть не может. «Простой человек» в нынешнем мире, по концепции Лермонтова, несет тот же груз «познанья и сомненья», что и человек «непростой». В выражении «герой нашего времени» скрыты ирония и боль, вовсе не отменяющие сочувствия к Печорину, тоже ведь тоскующему по «естественной жизни», примеривающемуся к черкесским нравам и их вольному бытию. Не отделяет и самого себя поэт от поколения, чье грядущее «иль пусто, иль темно» («Дума»), прочерчивает линию мучительной связи между «избранником небес» и пошлой толпой в «Не верь себе». И взваливает невыносимый духовный груз на плечи горского мальчика – тоже сына лермонтовского времени.

«Святая родина», о которой мечтает Мцыри, недостижима для него, как недостижим для Печорина мир горцев, как недостижим для современного поэта – идеал поэта времен минувших, чей голос «звучал как колокол на башне вечевой / Во дни торжеств и бед народных», как невозможна встреча сосны и пальмы («На севере диком стоит одиноко…») или узнавание расставшихся возлюбленных в мире ином («Они любили друг друга так долго и нежно…»). Пространство, отделившее Мцыри от отчизны, непреодолимо, ибо оно сродни времени, истории, отделившей нынешнее слабое и изверившееся поколение от эпохи богатырей, человеческой мощи, народного единства. Человеку не дано перешагнуть свое время, как не дано сдвинуться с места горным утесам:

Я видел груды темных скал,Когда поток их разделял,И думы их я угадал:Мне было свыше то дано!Простерты в воздухе давноОбъятья каменные ихИ жаждут встречи каждый миг;Но дни бегут, бегут года —Им не сойтися никогда!

Мцыри разгадывает тайные думы скал потому, что в них читает свою мечту. Обреченную, но дающую ему жизнь. Ибо и знай Мцыри, что ждет его, он все равно бы совершил свой роковой шаг, споря не с монастырем, где никто ему худого не делал, но с судьбой, пытаясь найти путь не только домой, но и к своей сути. Так плачет об улетевшей тучке утес (а ведь разлука оказалась следствием мимолетного «ложного свидания»). Так молят о встрече с кем-нибудь три пальмы, которых ждет гибель от этой встречи. Так рыдает вечно губящая и вечно любящая царица Тамара. Неодолимый порыв к иному бытию всякий раз разбивается о жестокий закон судьбы, играющей с миром и героем.

В раннем (1830) стихотворении «Еврейская мелодия» Лермонтов начертал общий облик своего мироздания, где всякая незыблемость грозит обернуться миражом; вслед за пейзажной зарисовкой, напоенной дрожащим и обманывающим лунным светом, словно качающейся в зыбком и странном стиховом размере, идет горькая и общеобязательная сентенция.

Но поймать ты не льстись и ловить не берись:Обманчивы луч и волна.Мрак тени твоей только ляжет на ней,Отойди ж – и заблещет она.Светлой радости так беспокойный

призракНас манит под хладною мглой;Ты схватить – он шутя убежит от тебя,Ты обманут – он вновь пред тобой.

Судьба манила Мцыри, как «беспокойный призрак». Поняв это, мы поймем, почему герою не дано было покинуть «тюремное» (околомонастырское) пространство. Не Мцыри двигался, но пейзаж вокруг него менял обличья. Мы видели его начальную и конечную ипостаси: «божий сад» и «сжигаемый мир», но между ними пространство принимало иное обличье – ночью Мцыри был в лесу.

В архаических представлениях лес – место испытания героя, аналог загробного царства, важнейшая преграда на его пути к желанной цели. Этим объясняется богатая и противоречивая история образа «леса». Лес одновременно притягателен и страшен, ибо он сулит герою победу и возможность проявить себя, но он же готов поглотить героя, умертвить его. Такая двойственная оценка леса явно выражена в некоторых важных для Лермонтова текстах. Во-первых, это пушкинские «Братья разбойники», где лес одновременно и обитель свободы («Мне душно здесь… я в лес хочу», – бредит в тюрьме младший брат; ср. в «Евгении Онегине»: «Как в лес зеленый из тюрьмы / Перенесен колодник сонный, / Так уносились мы мечтой / К началу жизни молодой»), и место грехопадения, ведущего к гибели (в том же монологе: «Не он ли сам от мирных пашен / Меня в дремучий лес сманил / И ночью там, могущ и страшен, / Убийству первый научил?»). Более вероятно, однако, воздействие на Лермонтова другого источника – «Лесного царя» Гете. Лес (мир свободы) манит Мцыри, как манит Лесной царь младенца в балладе, лес дает ему ощутить сладость борьбы и победы, лес губит героя, как и в балладе Гете. Природа становится аналогом судьбы, лес (срединная ее ипостась) морочит героя и торжествует победу над ним.

Показательно, что Лермонтов не забывает оставить для читателя «заметы», по которым тот может уловить прячущееся постоянство пейзажного мира поэмы. Лес полон той же торжественной свободы, что и «божий сад». Лес так же, как и раскаленная пустыня, «вооружен» терновником. Он словно бы «развернут» и к светлому, и к мрачному полюсам поэмы, подобно тому, как сами эти пространства готовы обернуться друг другом.

Итак, за природой в поэме стоят история и судьба с их демонической иронией, спор с которыми – удел лермонтовского поколения, лермонтовских героев, самого поэта. За судьбой горского мальчика – роковое единоборство человека с безжалостным и равнодушным временем, словно предлагающим на выбор: гибель или жизнь во сне, бессмысленное стремление к идеалу или волшебный покой летаргии. То, что героем на сей раз избран человек, нынешнему времени чуждый, не снимает (как может показаться) извечного лермонтовского конфликта, но заостряет его.

За три года до «Мцыри» Лермонтов уже прикоснулся к теме «молодой варвар и дряхлеющая цивилизация». В «Умирающем гладиаторе» он примеривался к будущей поэме. Герой стихотворения гибнет чужой и «буйному Риму», для которого он «освистанный актер» (здесь важна постоянная для романтической культуры и актуальная для Лермонтова ассоциация: гладиатор – актер – поэт; гибель на арене – искусство), и свободной далекой родине, на которую ему нет возврата: «Прости, о гордый Рим, – прости, о край родной…». Но далее Лермонтов сравнивает сегодняшний «европейский мир» отнюдь не с погибшей античной цивилизацией, но с самим гладиатором, столь похожим на Мцыри:

И пред кончиною ты взоры обратилС глубоким вздохом сожаленьяНа юность светлую, исполненную сил,Которую давно для язвы просвещенья,Для гордой роскоши забыл.Стараясь заглушить последние страданья,Ты жадно слушаешь и песни старины,И рыцарских времен волшебные преданья—Насмешливых льстецов несбыточные сны.

Аналогия не полна, да и не может быть полной, поэтические вариации меняют характер темы. В «Мцыри» под ядовитую иронию не подпадут мечты о родине, неотделимой от старины, могущества и неискаженной сущности героя. Важно другое: Лермонтов чувствовал связь трагедии сегодняшнего мира и трагедии «варвара», невольно вкусившего от плодов цивилизации.