Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности
Шрифт:
Когда я закончил свою речь, собрание выразило мне одобрение обычными овациями, и было бы очень хорошо, если бы на этом и закончилось. Однако верный момент для этого был упущен – и вот опять пошел один оратор за другим. Было похоже на то, словно революция привлекла всех глупцов. Даже если рассматривать внешность ораторов, видно было, что большинство из них страдали от той или иной духовной неуравновешенности или же заключали в себе нечто противоправное, а их речи только усиливали это ощущение. В ходе нормальной организационной работы подобных людей просто не пускают к трибуне или лишают их слова, однако здесь так было нельзя, а потому пришлось наблюдать, как они распространяют свое безумие, и так как среди тысячи слушателей некоторые тоже были «с отклонением ствола», они всегда находили определенную поддержку, а это в свою очередь побуждало и многих других тоже присоединиться к овациям. Очень многие участники, кстати, давали понять, что им вообще все это движение представляется довольно глупой затеей, которая позволяет каким-то беднягам осмелиться и взять слово, чтобы их бестолковость была вознаграждена радостным гоготанием, что только приведет в заблуждение бедных дураков, заставит их
В течение этих противоречивых событий на собрание прибыл комендант и стал пробиваться ко мне. У него в руке было полно телеграмм, которые он по очереди давал читать мне. Это были условия перемирия [81] .
Комендант хотел, чтобы я их зачитал. Однако я уговорил его сделать это самому, так как это вполне официальное извещение, – а затем я хотел сказать кое-что по этому поводу.
Итак, капитан фон Клитцинг взял слово. Когда он сказал, что с сегодняшнего дня, было И ноября, вступает в силу перемирие, начались было выкрики «Браво!». «Подождите с этими “Браво!”, – сказал комендант, – пока не узнаете обо всем полностью!»
81
Переговоры шли несколько дней, а Компьенское перемирие вступило в силу днем И ноября. Его условия были крайне тяжелыми для Германии, а революционная обстановка не позволила политикам и военным в должной мере подготовиться к переговорам или хотя бы отстоять существенные уступки.
И затем пошли условия. Очищение занятых территорий – а также выдача орудий, автомобилей, локомотивов, железнодорожных вагонов.
Комендант взял паузу и взял следующий листочек.
И вот он нашел: выдача субмарин и военных судов, оккупация Эльзас-Лотарингии, Пфальца и Рейнланда.
Теперь уже «Браво!» никто не кричал. Во всем зале воцарилось унылое молчание. Ни звука, ни протестов, ни вздохов облегчения – только молчание, а на лицах такое выражение, что нельзя понять, какое именно. Вероятно, то было проявление полного упадка духа, который оказался довольно далеко от настоящего и пытался обрести себя где-то в прошлом. Конечно, теперь он мог быть только в прошлом; ведь у кого бы хватило присутствия духа в такой момент задуматься о будущем? Я так часто думал об этом, и тем чаще, чем темнее становились перспективы. Однако даже самые мрачные опасения близко не соответствовали таким условиям перемирия. Я сказал собранию пару слов, произнес то, что только можно сказать в таком положении, – что условия мира делают особенно необходимой дисциплину, что по сравнению с такой всеобъемлющей бедой личные затруднения попросту мелки и незначительны; затем собрание разошлось.
Между тем движение охватило и сухопутные войска, стоявшие в Либаве. Уже на первом собрании присутствовали несколько пехотинцев, а на это, второе, явилось сразу несколько рот. Губернатор генерал-майор фон Ледебур попросил вызвать меня и обсудить со мной положение. Он считал, что может положиться на кандидатов в офицеры, которые разместились на квартирах поблизости от порта. Их было около 250 человек. Я посоветовал ему не доводить до сопротивления, а без проволочек согласиться на требование образования солдатского совета, если оно будет высказано. Так и произошло. Собрание гарнизона избрало солдатский совет, который, к сожалению, не выдвинул столь же понимающего и надежного лидера, какой был у матросов в лице Пикарда. Я принял участие в этом собрании, однако люди, пришедшие там к руководству и до сих пор остававшиеся совершенно вне политики, с самого начала вызывали у нас недоверие. На них явно оказывали влияние те радикалы, которых сначала было непросто вычислить. Они ставили перед собранием пеструю солянку сумасшедших требований самого специфического рода и собирались установить диктатуру солдатского совета. Лишь с большим трудом, преодолевая немалое сопротивление, я сумел этому помешать.
В ночь с 11 на 12 ноября в двери моей комнаты постучали. На мой вопрос снаружи ответили, что пришла делегация матросского совета и желает со мной поговорить. Когда я открыл, вошли трое лишь немного знакомых мне членов совета. Они очень важничали, пару раз откашлялись и затем сказали, что у них был приказ арестовать меня. Письменного приказа при себе у них не было, однако совет доверенных лиц поздним вечером принял будто бы такое решение, а им надлежало его исполнить.
Я осмотрел этих людей. Это были молодые матросы, лет 20, должно быть. Я подумал, что, пожалуй, можно избавиться от них хитростью или силой. Однако, пока я размышлял об этом, меня вдруг охватило совсем иное чувство. Этот арест представился мне теперь столь правильным, столь естественным с точки зрения матросов, по меньшей мере со стороны радикалов среди них, даже вполне оправданным – словно это сама судьба. Что же я еще мог сделать в то время? Я сделал то, что только мог. Я сопротивлялся ей, сколько мог: годами в Германии, на моих должностях в профсоюзе, затем здесь на собраниях матросов и солдат. Если мне оказалось это не под силу, и она все же накрыла меня с головой – что ж, хорошо, пусть тогда меня арестовывают и устраняют – и тогда все пойдет так, как должно быть, я более не мог отрицать внутренней логики такого судьбоносного хода событий.
Я предложил матросам присесть и стал одеваться. Они расселись и стали перешептываться. Затем один из них сказал: «Мы готовились к сопротивлению и взяли с собой еще. Там внизу еще трое человек». Я не ответил, а продолжал одеваться. «Это все-таки странно, товарищ Винниг, что все так происходит!» – повторил один из матросов. «В этом вовсе нет ничего странного! – ответил я ему. – Если вы хотите делать то, что хотят от вас радикалы, тогда вполне логично, что вы пришли за мной. Кстати, я вполне рассчитывал на это, а вы еще увидите, что это меня вовсе не удивило. Я вполне мог бы как-то иначе обеспечить безопасность, однако я этого не сделал: что должно случиться – случится – а это должно было случиться».
И тут все трое стали надо мной смеяться и объявили, что это будто бы была шутка, они всего лишь хотели посмотреть, как я буду себя вести в этом случае. И я уже хотел рассердиться, однако тут же представил себе, что будь мне 20 лет от роду, я бы вряд ли удержался от таких шуток, а с большой вероятностью принял бы в них участие. Так что я тоже рассмеялся, а когда затем матросы ушли и вскоре вернулись с несколькими бутылками не самого плохого вина, мне пришлось чокнуться с этими сентиментальными парнями, а они заверили меня в своей верности, заявили, что намерены меня защищать даже против всего мира. И тут-то вся правда и выяснилась. Матросский совет был всерьез встревожен тем, что со мной что-нибудь может произойти, и потому решил попросить у коменданта выделить мне квартиру в его доме, заодно я бы был рядом с ним. Совет хотел назначить меня своим комиссаром по гражданским делам, так что я обязан был бы помогать ему вести дела по всей форме революционного права. И когда это выяснилось, я отослал юношей.
Утром я отправился в порт и дал матросскому совету направить меня с поручением в Ригу, чтобы там принять участие в конгрессе солдатских советов 8-й армии. А потом пошли прощания со многими людьми, которых я более никогда не видел. Тем же вечером я уже лежал в Митаве на жестком тюфяке с соломой и засыпал под защитой провозглашенной здесь Робертом Альбертом солдатской республики.
VI. Первые свершения на новом посту
Только теперь наконец я вновь встретился с доктором Буркхардом, который, как и было условлено, ждал меня в Митаве с 10 ноября. Нам было много чего рассказать друг другу. Буркхард обнаружил поразительную гибкость в манере освещения им событий. Разумеется, произошедший переворот глубоко потряс его. Однако, оставаясь истинным ганзейцем, он едва ли хоть на мгновение потерял самообладание и тут же озаботился мыслями о том, как бы в новых обстоятельствах продолжить стремиться к прежней цели, то есть оставить страны Прибалтики открытыми германскому влиянию.
Утром 13 ноября мы выехали на автомобиле в Ригу. Эта поездка показалась мне чудовищной. Я был одет, словно турист летом, а нам навстречу ударила метель; снег и грязь летели из-под буксующих колес прямо в лицо.
Вопрос теперь был один: что нам делать? Мой план вернуться в Германию был оттеснен в сторону самим ходом событий, пока что я, кстати, стал еще и «гражданским комиссаром матросских и солдатских советов губернаторства Либава», имея задачу собрать съезд. Однако за этой задачей скрывалось куда большее. Именно теперь здесь должен был разразиться кризис. Крушение Германии не могло не повлиять на эстонцев и латышей. И тут определенную помощь мог оказать именно я. Никто, в отличие от меня, не имел возможности выступить в качестве посредника. Я поддерживал контакт и пользовался известным доверием, как со стороны германской администрации прибалтийских земель, так и со стороны национальных группировок и солдатских советов. Так что я обещал Буркхарду, что возвращение мое будет зависеть от дальнейшего хода событий, а пока я останусь в Прибалтике. Он этому очень обрадовался и сказал, что в ином случае просил бы меня здесь остаться – ведь он тоже остается здесь, не только затем, чтобы и дальше служить делу, к которому проникся всем сердцем, но и для того, чтобы не быть свидетелем всех происходящих ныне в Германии и еще предстоящих событий. В ходе этой чудовищной поездки впервые была вполне серьезно высказана мысль, что я обязан принять на себя руководство германскими интересами в Прибалтике. Об этом заявил Буркхард. Однако же я не придавал этому значения и почти не отреагировал.
В Риге мы нанесли множество визитов членам Балтийской национальной комиссии, являвшейся органом по защите политических интересов балтийских немцев. Я был не в состоянии поддерживать правильную беседу, ведь за время поездки так закоченел от холода, что был едва способен передвигаться и стремился к единственному идеалу – заснуть на теплой печи. И все же я присутствовал при беседах, казавшихся мне диалогами на далеких трибунах, из которых я понимал лишь отдельные слова. Около полудня я отправился в замок, в штаб армии [82] , чтобы там начать приготовления к созыву съезда. Там, у начальника штаба майора Франца, постепенно собрались все, кто входил в местную верхушку. Туда пришли лидеры балтийских немцев, явился господин фон Госслер, а вскоре и некоторые члены Рижского солдатского совета. Говорили наперебой и в предположениях своих доходили до обсуждений возможных действий латышей и позиции солдат. Посреди этой дискуссии доктор Буркхард вдруг сделал предложение: «Есть только один выход – господин Винниг должен принять на себя руководство ведением всех дел!» Тут я вскочил и одним махом ощутил, как с меня слетели всякая усталость и оцепенение. Один за другим заявили о своем согласии с этим глава гражданской администрации, начальник штаба и присутствующие там представители балтийских немцев. Я же сообщил о своей готовности при том условии, что на это будут готовы пойти солдатские советы и новое германское правительство. Я тут же провел совещание с солдатским советом при штабе армии, которое очень облегчило присутствие в нем моего хорошего знакомого и товарища по профсоюзу. Затем я отправился к латышским социалистам и сообщил им о случившемся. Все эти инстанции и объединения телеграфировали правительству Германии, которое на основании этого 14 ноября назначило меня «генеральным уполномоченным рейха по прибалтийским землям».
82
8-я армия, занимавшая фронт против Советской России под Нарвой и Псковом и оккупировавшая Прибалтику, подверглась самому быстрому разложению из всех германских соединений Восточного фронта, чему немало способствовали широко поставленная большевистская пропаганда, неудачные действия командования армии, а также постоянная связь с революционной Германией по морю.