Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности
Шрифт:
V. Поступь судьбы
На вокзале Либавы меня ожидал лейтенант Майер, служивший при главе округа. В мирное время он был служащим в одной конторе, мы были раньше знакомы. Первым его вопросом было, что творится в Риге. Я не мог ему сообщить ничего особенного. Когда мы ехали в дрожках через Ганзейский мост, я заметил по обеим сторонам двойные посты с примкнутыми штыками и в застегнутых на ремень касках. На улице, по которой мы проезжали, было явно много патрулей. Лейтенант Майер заметил мое удивление и что-то сказал, однако между нами дул ветер с ледяной поземкой, так что все фразы лейтенанта развеяло в разные стороны, и я ничего не понял.
Глава округа барон Книгге ожидал меня в местной администрации к трапезе. Я был рад видеть этого радушного пожилого господина. Во время первой моей поездки я хорошо узнал его по приемам в его доме в ходе продолжительных поездок по округе. Его забота о подчиненных и бедняках из населения вверенного ему округа тут же расположила меня в его пользу. Когда я видел, как он ведет работу с жителями округа, то все время вспоминал о его коллеге Вебере из «Во времена французов» Ройтера [69] , только этот, в отличие от того старого господина, не спал до полудня, а уже рано утром был весь в делах и при этом был всегда готов разбавить всю серьезность официоза немудреной шуткой. В ходе нашей первой поездки он чрезвычайно оживленно и неутомимо поддразнивал моего коллегу Умбрайта, однако при этом никогда не доходило до злобы, а всегда были лишь благожелательная симпатия и жизнерадостная сторона жизни. Он
69
Фриц Ройтер (нем. Fritz Reuter; 1810–1874), известный немецкий писатель, творивший на нижнесаксонском диалекте, многое сделавший для его возрождения как литературного языка.
В Либаве была крупная станция флота, ведь там был опорный пункт наших военно-морских сил на Востоке. В новых больших казармах построенного русскими военного порта были размещены около 8 тысяч матросов. Уже какое-то время среди этих матросов шло брожение. 6 ноября они собрались и предъявили командиру станции адмиралу фон Узедому [70] требования, подробности которых были неизвестны. Адмирал обратился в бегство. Руководство станцией теперь принял на себя комендант порта фон Клитцинг, у которого, однако, никакой власти уже не было, скорее он вынужден был подчиняться бунтующим матросам. Матросы почти постоянно митинговали, причем было невозможно предугадать, что из этого может получиться.
70
Эти сведения приводятся здесь намеренно; я никогда не имел дела с этим командиром, и поэтому вполне возможно, что ошибаюсь и в имени его, и в звании (прим. авт.). Гвидо фон Узедом (нем. Guido von Usedom; 1854–1925) действительно был адмиралом. Он участвовал в подавлении восстания ихэтуаней в Китае, в 1908 г. был уволен в запас, однако в 1914 г. вернулся на службу и стал адмиралом турецкой службы, отличился при обороне Дарданелл в 1915 г. и вскоре получил звание адмирала. Окончательно уволен в отставку 26 ноября 1918 г.
Барон Книгге просил меня отправиться на следующее утро в военный порт и попробовать наладить ситуацию.
Это нарушало все мои планы, ведь я просто горел желанием вернуться в Германию, да и с доктором Буркхардом я уже назначил 10 ноября днем отъезда. Мы собирались в этот день встретиться в Митаве и вместе выехать оттуда в Берлин. Мне стало тут же ясно, что надо отправиться к матросам и попытаться оказать некоторое воздействие на дальнейшее развитие их движения.
Вечером же случилось совершенно иначе, нежели я надеялся. Барон Книгге дал указание своей старой латышке приготовить хороший ужин, а она так и сделала. И все же это была печальная трапеза, ведь на нас давили мысли о происходящем, ни одного радостного слова не сказали. Я попрощался, как только смог, и отправился в отель «Штадт Петербург», где меня разместили. Но ложиться спать было еще рановато, да и я был слишком обеспокоен. Я вновь пошел вниз по улице, где в большом количестве ходили взад-вперед матросы и штатские, а вооруженные патрули мешали им собираться в толпы и митинговать. По счастливой случайности я смог смешаться с этой беспрерывно текущей толпой людей и двинулся дальше с горсткой матросов. С одним из них я начал разговор и спросил его о планах матросов.
«Ах, да это все глупая затея! – сказал этот человек. – Тут все время проводят собрания, болтают и болтают, однако никто не знает, чего хочет, а поэтому из этого ничего не выйдет».
Большего из этого человека выжать не удалось, казалось, что здесь речь идет только о мелкой частной злобе на своих командиров, а потому о ситуации в целом говорить толком не могли. Я отпустил его и попытался побольше узнать у другой группировки. Пара разговаривавших на нижнемецком матросов, к которым я также обратился, тут же прониклись ко мне и рассказали побольше. Точных требований явно не сформулировали, не дошли даже до того, чтобы избрать солдатский совет, хотя такое намерение было изначально.
На следующее утро я встретился с комендантом порта фон Клитцингом [71] . С этим офицером флота я познакомился еще в ходе первого пребывания в Либаве. Он настоятельно просил меня озаботиться проблемой матросского движения и сообщил, что поздним вечером будто бы будет собрание доверенных лиц [72] . Он сообщил матросам о моем прибытии, и они сами захотели, чтобы я к ним пришел.
После этого я посетил крупную металлообрабатывающую фабрику, лично убедившись, как реализуется распоряжение о повышении жалованья, и в течение дня разузнал о социалистах, адреса которых мне дал Скубик. Один из них был владельцем писчебумажного магазина, у него я и встретил других социалистов. Вполне объяснимо, что события в матросской среде были на устах у всего города, так что предметом беседы они стали и в этой лавке. Было вполне понятно, что здесь обсуждались именно те перспективы, которые в связи с этим открываются для латышей. Однако общим развитием событий были пока что недовольны и желали более резких выступлений матросов против их командования. Я прервал беседу и ушел. Теперь и вправду надо было заняться чем-то более важным, чем дискуссии с латышами.
71
Лебрехт фон Клитцинг (нем. Lebrecht von Klitzing; 1872–1945), капитан-цурзее, позднее контр-адмирал.
72
Так поначалу, чтобы не раздражать консервативное Верховное Главнокомандование и офицерство, называли членов солдатских советов.
В сумерках я поехал в порт. Внешне революционное движение было никак не заметно. Перед казармами стояли посты, а когда я вошел внутрь той из них, где должен был заседать матросский совет, меня, как и в прежнее время, задержали и отвели к распоряжавшемуся здесь обер-маату [73] , которому я сначала должен был сообщить, кого я хотел видеть. Когда в качестве цели визита я назвал матросский совет, то получил постового в провожатые, он и привел меня в помещение кантины [74] , где в чудовищной тесноте совет и заседал. Мне не без труда удалось пробраться к столу президиума. Говорил какой-то дюжий матрос с бородкой клином. Он говорил быстро, но с хриплыми вскриками, когда пытался голосом выйти на еще более высокий уровень. Когда он заметил меня, то быстро с речью покончил и пошел мне навстречу. «Да, это я», – сказал я в ответ на вопрос. «Я знаю тебя, – проговорил он, – однако же мы с 1914-го не виделись. Моя фамилия Пикард». – «Пикард из профсоюза работников транспорта?». – «Да». И мне многое стало яснее. Весьма неожиданно я наткнулся на товарища по гамбургским профсоюзам, совершенно замечательного человека; несмотря на свое норманнское имя [75] , он как раз был типичным настоящим немецким профсоюзным деятелем. В мирное время он был чиновником в местном отделении профсоюза, и потому я его немного знал. Мы тут же, без разговоров, почувствовали, что можем друг на друга положиться, и были в данном случае полностью заодно. Насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах (а мы тут же оказались в центре всеобщего внимания), он мне изложил положение дел. Речь как раз шла о командной власти и об обязанности отдавать воинское приветствие, причем присутствовали и такие, кто хотели вовсе лишить офицеров и унтер-офицеров их командных полномочий. «Парни совсем с ума сошли, и вскоре я уже не выдержу, ведь уже три дня беспрерывно говорю. Ты тут же должен взять слово и прямо и ясно сказать им правду», – сказал мне Пикард. «Хорошо, – сказал я, – только добейтесь тишины, чтобы я мог говорить». И когда я обозначил свое намерение говорить, тишина установилась тут же. О настроениях людей я знал только то, что мне только что сказал Пикард. Поэтому я должен был поначалу попытаться выяснить, чем могу привлечь на свою сторону людей. И если я из-за этого сразу же зашел бы слишком далеко, то никогда не смог бы повлиять на них, это было мне совершенно ясно. Однако необходимо было и снискать их симпатию, продемонстрировав превосходство, которое они могли бы уважать. А в таких случаях наилучшей манерой всегда являются прямота и естественность. Поэтому я рассказал примерно сотне этих доверенных лиц, собравшихся там, что я только что прибыл; признался, что с местной обстановкой и с тем, о чем здесь беседовали, не знаком, как и в том, что, собственно, не знаю, с кем я здесь должен иметь дело. Чтобы выяснить это, я просил тех из них, кто является членами профсоюза, поднять руки. В ответ поднялись 18 или 20 рук. Некоторые же из них и вовсе не знали, что такое профсоюз, и спрашивали у своих соседей, о чем идет речь, и только потом, помедлив, поднимали руку. Когда это было проделано, я попросил поднять руку тех, кто когда-либо принадлежал к социал-демократической партии, неважно – какой. Таковых было ровно восемь. Им я сказал несколько слов в дружеском тоне и просил их здесь проявить ту сознательность, которой они научились в своих организациях, и сдерживать своих товарищей. Теперь значение имеет не внесение радикальных новшеств в командные структуры, а порядок, чтобы хорошо и гладко прошла отправка домой, ведь война подошла к концу, мы побеждены и теперь тем более обязаны поддерживать неукоснительный порядок. Вы соблюдали субординацию в течение долгих четырех лет, сказал я им, вы вынуждены были смотреть смерти в глаза и делали это ради прежней Германии. Теперь же осталось еще четыре недели, чтобы в порядке и с честью вернуться домой, к своим семьям, сделав это уже для новой Германии, которая теперь будет страной бедной и побежденной, но зато она стала вашей страной. Я предложил им сегодня принимать решения не о лишении полномочий командования, а напротив, достичь соглашения относительно формирования матросского совета. Для этого на следующий день следовало провести большое собрание, где этот совет был бы избран, там же можно было бы обсудить и вопрос о командной власти, и другие вопросы. Хотя мои предложения существенно уступали размаху пожеланий этих людей, сколько-нибудь согласованных возражений не последовало. Я полагал, что теперь потребуется еще некоторое время на обсуждение, а затем решение будет принято. Однако же я в этом жестоко ошибся. Один оратор сменял другого, и каждый из них нес все что угодно. В каких-то из этих речей смысл все же был, но он был скрыт бурным потоком фраз и поговорок, жалоб и обвинений, а потому бывало так, что один и тот же оратор говорил о необходимости железной дисциплины, однако затем тут же говорил об офицерах, что их надо бы к стенке поставить. Воздействие же на слушателей было при этом одинаковым; если только то, что говорилось, было соответствующей формы и зажигательности, следом раздавались громовые аплодисменты, а также призывы к дисциплине, а потом тут же натравливали на офицеров. Эти речи продолжались с 5 до 10 часов, небольшую часть я пропустил, но большинство из них прослушал. Я еще пару раз просил слова, когда мне казалось, что настроение присутствующих становится угрожающим. В остальном же я тихо сидел на пивной бочке и наблюдал происходящее, предаваясь размышлениям о сущности массы. Вот это была уже революция. Вот эти путаные, страстные, иногда злобные, но по большей части безвредные, порой рассудительные, однако в основном в корне бестолковые и беспрерывные речи теперь вывели из берегов весь немецкий мир. В этом в общем-то детском лепетании раздавались сокрушительные суровые слова мировой истории. Несколько в стороне, в углу помещения, сидела группа из четырех-пяти матросов, которые бросали угрюмые взгляды на происходящее, а иногда злобно косились и на меня. Мне казалось, что лидером этой группировки был один долговязый бледный матрос с неряшливо повязанным галстуком. Я не считал их опасными, ведь сидели они спокойно.
73
Звание в германском флоте, примерно соответствующее русскому боцману.
74
Здесь: матросская столовая.
75
«Норманнское» в данном случае «грабительское», а «пикардами» в средневековой Европе иногда называли разбойников и грабителей.
Лишь около 11 я наконец вновь увидел капитана округа, который ожидал меня на ужин. Я хотел было извиниться, однако он был подавлен другой новостью, которая прибыла тем временем.
Кайзер отрекся и покинул армию [76] .
Старому солдату трудно было сохранить самообладание, когда он рассказывал мне об этом. Мы еще посидели некоторое время и обсудили события. Когда я после полуночи выходил из дома, барон проводил меня до двери. В темноте стоял часовой. «Идите домой, – сказал ему барон. – Если кайзеру пришлось бежать, то охрана мне больше не нужна». Часовой ушел.
76
После бурного обсуждения в Спа, где тогда находилось германское Верховное Главнокомандование, возможности силового противодействия революции и отказа Ставки и фронтовых командиров участвовать в походе на Берлин, а также благодаря действиям (частично самовольным) рейхсканцлера Макса Баденского, находившегося в охваченном революцией Берлине, вечером 9 ноября кайзер Вильгельм II бежал в Нидерланды. Там лишь 28 ноября 1918 г. он официально отрекся от трона, чуть позже от своих прав отрекся также бежавший в Голландию его наследник кронпринц Вильгельм. Вплоть до своей смерти в июне 1941 г. кайзер не отказывался от намерения при возможности вернуться на трон, однако большая часть монархистов так никогда и не простила ему «дезертирства». Его бегство в Нидерланды и большинством солдат было воспринято как трусость и предательство. Характерно, что до этого в окружении кайзера рассматривался вариант его героической гибели на фронте, что должно было бы спасти монархию, но Вильгельм II на это не пошел.
Ночью меня разбудили около трех часов. Комендант города полковник фон Розен выбрал это чудесное время для своего визита, чтобы обсудить со мной меры безопасности в городе. Ситуация теперь зависела, конечно, от поведения матросов, а о нем до начала общего собрания сказать мне было нечего. Тем не менее полковник просидел у моей постели целый час, и мне пришлось сказать ему немало слов в утешение, пока он не поверил, что все же может осмелиться и тоже пойти спать.
Один из больших учебных бараков в квартале казарм был забит почти доверху, даже самые отдаленные его уголки, ведь внутри были около 6 тысяч матросов, стоявших вплотную перед высокой трибуной, где уже находились Пикард и еще несколько вожаков. Все турники, лестницы и перекладины были увешаны матросскими телами. Когда Пикард увидел, как я пробиваюсь через матросскую массу, он крикнул, чтобы мне дали дорогу, так что, к своему неудовольствию, я тут же привлек всеобщее внимание. А бравый Пикард все расходился и расходился. Еще до начала собрания опять прошло заседание делегатов, на котором ему пришлось тяжко. Он был совершенно обессилен и поведал мне, что в совете доверенных лиц образовалась «фракция независимых [77] », которая ему активно оппонирует и делает все, чтобы не дать мне слова. Однако я, несмотря на это, «должен сделать свое дело», ведь он больше не может: сел голос.
77
То есть от крайне левой НСДПГ, тогда являвшейся главным конкурентом умеренных социал-демократов.