Приданое для Царевны-лягушки
Шрифт:
– Какая у вас нежная нервная система, – ехидно заметил Птах. – У всех бухгалтеров так плохо с нервами или только у тех, которые носят перстни из платины?
– Похоже, вы не можете отключиться от своего состояния не успевшего опохмелиться алкоголика и вникнуть в мое, совершенно паническое, – вздохнул Платон. – А в прошлый раз вы мне показались неплохим психологом. Поймите, дело не в том, что я наговорил племяннику. А в том, что мне это совершенно не свойственно, понимаете? Я рассказал о вещах настолько личных, которые сам себе до этого случая не позволял вспоминать, даже в самые страшные по тягучести ночи!
– Вы меня ужасно заинтриговали.
–
– Ну хотя бы в двух словах... боже мой, я всегда смотрел на вас, как на скалу, как... на оплот невозмутимости! В двух словах, о чем речь? – нервно запрыгал вокруг кресла Птах. – Это для дела необходимо, поверьте!
Платон удивленно уставился на него.
– Вы серьезно?
– Конечно, серьезно! Вот, смотрите, – он чуть развернул кресло с Платоном, чтобы было удобней добраться до клавиатуры. – Вот какой ерундой сейчас пичкают современных работников спецслужб. Вы только послушайте названия лекций по формированию психологического образа работника плаща... так сказать, и кинжала. Где же это? Вот! Читайте. «Визуальные компоненты раздражителей извне. Визуальные компоненты внутренних раздражителей на основе специально подобранной музыки, видеоряда, голосов толпы». А?! Вот тут еще: «Некоторые рекомендации по способам сохранения спокойствия в экстремальных условиях нервического противостояния исследуемого объекта».
– Хорошо, хорошо, прекратите, – скривился Платон от такой казенщины. – Я попробую. – Он посидел с видом человека, слушающего внутренний голос. На самом деле Платон лихорадочно соображал, как побыстрей отвязаться от Птаха и при этом получить хотя бы некоторые сведения об Авроре. Когда погас экран монитора, Платон встрепенулся. – В двух словах это звучит так. Впав в исступленное состояние тоски и заново переживая горечь потери любимого человека, я настолько забылся, что позволил себе обсуждать некоторые физиологические особенности этого человека с племянником, который ни в силу своего возраста и тем более ни в силу своего воспитания и образовательного уровня не мог правильно оценить подобную информацию.
– В смысле?.. – Птах скривил в умственном напряжении свое розовое лицо.
– Ох ты, боже мой... В смысле я позволил себе обсуждать с племянником лобок некогда любимой девушки. Из этого следует...
– Да-да, дальше я все помню, это объясняет ваш психоз, невроз и так далее. Вы приехали рассказать мне об этом? – подозрительно посмотрел на него Птах.
– Да. – Платон кивнул, изобразив мученически честный взгляд затравленного жизнью сенбернара. – Вы должны мне помочь.
– Да как же?
– Нужно расселить племянников, иначе быть беде. Федор женился, самое время предложить ему с женой отдельное проживание. Он может поселиться в Москве в отцовской квартире. Вы со своей стороны обеспечите ему охрану.
– Это как же вас стоит понимать? – замурлыкал Птах, почуяв интригу. – Вы не отвечаете за себя?
– Не отвечаю. Я не отвечаю за себя, а Веня – за себя. А Федор вообще убьет любого, кто посмотрит на его жену.
– Так-так-так... Вы, похоже, хотите сказать, что старший из братьев Омоловых может не дожить до дня рождения и что реальную угрозу в данном случае представляете именно вы и его брат?! Я так и думал! – хлопнул в ладоши Птах.
– Что вы думали? – опешил Платон от его хищной радости.
–
Сначала Птах просто поднял и бросил трубку. Телефон зазвонил опять. Птах перестал бегать по комнате, остановился перед аппаратом и после шестого звонка ответил.
Он слушал сначала отстраненно, потом нахмурился и уставился на Платона с удивлением.
– Что?.. – встал Платон. – С Авророй что-то?
Птах сказал три раза «да» и положил трубку.
– Она задержана.
Платон с облегчением сел и спросил:
– За что?
– За покушение на убийство.
– Господи, Птах, это было не покушение на убийство, это была защита. Она ударила Федора аквариумом в тот момент, когда он уложил брата кулаком в голову! Она неравнодушна к Вениамину, вот и бросилась его защитить!
– Час назад Аврора Дропси стреляла в вашего племянника Федора Омолова из пистолета. Он получил три огнестрельных ранения в грудь и был госпитализирован в критическом состоянии. Похоже, у вас стало на одну проблему меньше, а, Платон Матвеевич?
– Мне пора. – Наблюдая себя как бы со стороны, Платон поразился спокойствию и тишине внутри тела и тому, как оно встало из кресла и пошло к двери. Никаких признаков удивления или страха. Оказавшись на улице, он обнаружил в руке прозрачную папку с какими-то бумагами, но совершенно не помнил, как Птах ему вручил это. В неопрятном сером фургоне, в который его посадил Птах, Платон с серьезным видом углубился в изучение этих бумаг, пресекая тем самым все попытки заговорить с ним.
С третьего раза Платон понял, что читает досье на Аврору Дропси, 1961 года рождения, незамужнюю, работавшую в 1982—1983 годах домработницей у Омолова Б.М. и проживавшую тогда же по месту работы в квартире Омолова Б.М по адресу: Москва... Платон только на секунду закрыл глаза, а узкая женская рука успела пробраться в стеклянную банку без всяких усилий и начала натирать стенки изнутри мыльной губкой. Богуслав называл ее Норой, почему? Почему Платон тогда, в кухне, не вспомнил эту руку, засунутую в банку от компота?
Итак, Аврора – одна из множества симпатичных домработниц Богуслава. Брат явно питал слабость к женщинам в строгих форменных платьицах с белыми воротничками и с крошечными белыми фартучками, как бы определяющими собой место живота. Аврора... Странно, что он не узнал ее. Хотя... Он узнал руку в банке и поленился испугаться этого узнавания, испугаться до потери покоя, пока не вспомнишь все.
– Старческая немощь, – пробормотал он.
Птах сразу же подсел ближе.
– Старость, – зачем-то начал объяснять вслух Платон, – это, когда ленишься лишний раз вспомнить прошлое, потому что боишься участия в чужих проблемах. И вообще... «Долгая память – хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу». Я уже недавно кому-то это говорил. Не помню...
Во дворе было тихо и спокойно. У подъезда не толпились соседи, чтобы глазами жадно слизать выражение лица Платона, всегда такого невозмутимого и отстраненного. Хотя чему удивляться? Он один был для немногочисленных и весьма состоятельных жителей этого дома натурой совершенно загадочной, но не вызывающей беспокойства – импозантный вид, одиночество...
Все еще находясь в состоянии потери чувствительности к несчастьям, Платон подумал, что соседи могли и не понять, кого именно и из какой квартиры выносят на носилках из подъезда.