Приемные дети войны
Шрифт:
Папиросы составляли все "богатство" Анны Петровны и предназначались в основном для продажи. В канун прихода фашистов, когда расположенный напротив дома табачный киоск, став внезапно бесхозным, подвергся разграблению, Колька приволок домой картонный ящик с "Казбеком".
С пяток искуренных до основания папирос с прокушенным мундштуком валялись в пепельнице, распространяя кислый запах. От этого запаха Анна Петровна морщилась. Но у нее недоставало сил, чтобы подняться с постели и выбросить окурки в помойное ведро.
Властный
"Опять немцы, — подумала не без испуга. — Не существует для них ни "рано", ни "поздно"".
С тех пор как Анну Петровну взяли переводчицей в госпиталь для солдат Красной армии, не успевший эвакуироваться при сдаче города, немцы не оставляли её в покое, и самым бесцеремонным образом вызывали на службу, случись что-то срочное.
— Иду! Иду! — отозвалась она по-немецки, когда в дверь забарабанили вновь.
Затолкала босой ногой пепельницу под кровать, нацепила туфли. И вышла в коридор. Но только она отодвинула щеколду, как снаружи звучным ударом сапога распахнули дверь, и в квартиру ворвались гестаповцы.
Анну Петровну оттерли к стене. Приказали не двигаться и молчать. Она, вспомнив о спящей дочке, попросила вести себя потише:
— Ребенка разбудите.
— Молчать! — прикрикнул на нее унтерштурмфюрер Гадлер.
— На меня могли бы не орать! Я фольксдойче, немка по национальности.
— А муж? А дочь? С тех пор как вышли замуж за еврея, вы и для соседей еврейка.
Услышав плач Клавы, визгливо дребезжащий, Анна Петровна рванула в детскую. Дочку схватила в охапку вместе с байковым одеялом и в растерянности села на табуретку.
— Обыск? У нас нет ничего запрещенного!
Унтерштурмфюрер Гадлер осмотрел маленькую комнатушку с двумя кроватями, письменным столом и тумбочкой.
— Фрау Вербовская! Дело гораздо серьезнее, чем вы предполагаете.
— Мы ни в чем не виноваты!
— Вас мы и не ищем, фрау. Мы ищем вашего племянника.
— А что он натворил?
— Стрелял в нашего человека.
— Не может быть! — растерянно воскликнула Анна Петровна.
— Неделю назад. Но сначала мы не знали, кто стрелял. Потом выяснили — он!
— Откуда у него оружие?
— Вот это, позвольте, и нам любопытно узнать, — странно улыбнулся унтерштурмфюрер Гадлер.
— Ваш человек убит?
— Ранен. Но не смертельно. Где племянник?
— Сбежал из дома. Куда? Понятия не имею.
— И я понятия не имею! — пискнула Клава.
— Что ж. — Немец расстегнул кобуру с пистолетом. — Новый порядок, фрау Вербовская! Учитесь жить по иным понятиям. Дочку получите в обмен на племянника.
— Что?
Он обернулся к солдатам.
— Бауэр! Взять!
Клаву вырвали из рук матери и потащили к двери.
— Так ты будешь слушать?
Да, он будет слушать.
Колька отвел вихры со лба. Состроил на лице гримасу заинтересованности. Он, вероятно, достиг желаемого эффекта. По крайней мере угрюмый дядька-полицейский, глядя на его сдвинутые к переносице белесые брови, должен был остаться довольным — мол, расположил к себе непоседливого собеседника, выдающего себя за фольксдойча.
На самом деле, Колька по-прежнему пребывал далеко от него, в соседней деревне, у немецкой полевой кухни. Повар попался добреньким. Угостил обедом. Разве откажешься от дармовщины, к тому же на голодный желудок?
Колька уплетал кашу, вкручивал немцам байки о том, что он якобы фольксдойч, потерявший родителей во время бомбежки. Теперь вот ищет их, да сыскать не может. Расжалобил сентиментальных мужиков, разжился у них краюхой хлеба. И за общим разговором не приметил, что за ним наблюдает полицейский. Когда парнишка попрощался с хлебосольными солдатами и вышел на дорогу, ведущую к Володе в деревню, его и задержали "на предмет выяснения личности".
Федор Рвачев привел его, упирающегося, в свою избу. Усадил за стол, налил полную миску щей. Поведение полицейского не вязалось с теми представлениями, какие были у Кольки. И он счел, что перед ним какой-то хитроман, который готовит скрытую ловушку. Стоит признать в нем еврея, и — каюк! Поэтому Колька избрал самый правильный, как считал, способ обороны — притворился малость придурковатым. Отвечал невпопад, не к месту хихикал, таращил глаза. И пребывал в уверенности, что в расставленные сети не попадет. Если бы он знал, что судьба свела его с партизанским связником, пошедшим в полицаи по приказу подполья! Но он этого не знал и валял дурака, притворяясь не тем, кем был в действительности.
— Выходит, ты немец по национальности? — спрашивал Федор Рвачев.
— По национальности — немец, а по духу русский. Здесь русский дух, здесь Русью пахнет.
— Уже вынюхал? А вот нос у тебя, щучья ты голова, не нашего раскроя.
— Я не щучья голова!
— Чем здесь пахнет, мне известно с детства.
— И мне, я не чужой.
— А чего тогда рыщешь по округе? Что высматриваешь?
— Широка страна моя родная. Что в ней высмотришь? Много в ней лесов, полей и рек.
— Почему же поперся к немецкой полевой кухне? В расположение воинской части?
— Маму с папой ищу, а они — немцы. Вот немцев увидел — и поперся к ним. Родители, говорю, потерялись…
— Как так потерялись? Взрослые, поди?
— Само собой, взрослые. Мама с папой детьми быть не могут. Пора знать.
Полицейский досадливо крякнул.
— Не пудри мне мозги, щучья голова! — Федор Рвачев провел пальцами по клеенке. — Расскажи с подробностями, как потерялись родители.
— Какие подробности? Потерялись — и все!
— Подробности! — разозлился полицейский. — Где потерялись?