Приемные дети войны

Гаммер Ефим Аронович

"Выход" предстал перед Володей в облике армейского капитана, заместителя командира дивизиона артиллерийского полка. Внешне он был чем-то знаком мальчику. Вот, если снять с него погоны и форменку, ну, просто вылитый Борис Симонович Вербовский, Колькин дядя, муж Анны Петровны. Но ведь не обратишься к офицеру с вопросом: как вас звать-величать, дядя, по паспорту? Тут субординацию надо соблюдать. Не мямлить, не донимать расспросами, а чеканить по-военному: "Есть! Так точно! Будет исполнено!"

Капитан знал от председателя сельсовета о всех мытарствах

Володи, о сиротстве, о гибели в расстрельном рву его матери, и понимал, какую жажду мести испытывает этот мальчишка, повидавший на своем недолгом веку больше горя, чем иной долгожитель. Знал и о сметливости Володи. После изучения сведений, им доставленных, офицер понял, что этот мальчонка наделен особой солдатской наблюдательностью. Некоторые из его разведданных, особенно те, которые были зарисованы Виктором и представлены в виде кадров на полоске папиросной бумаги, оказались весьма ценными, и артиллеристы примерялись к квадратам, куда собирались нанести упреждающий удар.

— Служить хочешь? — спросил капитан Вербовский, окинув взглядом отощалого пацаненка в треухе и ватнике.

— А как же! — не задумываясь, ответил он.

— В разведчики пойдешь?

— А возьмете?

— Сколько лет?

— Полных или неполных? — опять вопросом на вопрос ответил Володя.

— Разумеется, полных. Хватит хитрить. Тут тебе не немцы. — В глазах капитана затаились веселые искорки.

— Тринадцать, — помявшись, добавил себе год Володя.

— Врешь?

— Нет, — мотнул головой мальчик.

— А если по-другому: на сколько солгал?

— Не лгал я, дяденька! Честное слово, не лгал!

— Во-первых, отныне не дяденька, а товарищ капитан, — поправил офицер. — Во-вторых… Год небось приплюсовал. А?

— Так точно! — отчеканил Володя, пытаясь как-то скрасить представление о себе у этого смуглолицего командира, от которого зависело решение его судьбы.

— А в-третьих… для тебя, так сказать, для личного обращения… я необязательно капитан. Со мной можно и без уставных требований, — продолжал офицер. — Называй меня по-домашнему — Борис Шимо-нович, или Борис Симонович, как тебе проще.

— Борис Симонович? — ахнул Володя. — Так вы и есть настоящий Борис Симонович?

— В армии поддельных не держат.

— Я не о том, — смутился мальчик. — Я о том, что вы — родной брат Колькиного папы Моисея… — Володя поправился: Михаила Симоновича. И Клавин папа, а жену вашу зовут Анна Петровна. Я не обознался?

— Ты не обознался. А вот я…

— Не припоминаете? Я с вашим племяшом, с Колькой… Мы из одной школы, где училкой — ваша жена Анна Петровна. Только он на пару классов выше.

— Давно его видел?

— Давно.

— А что с моими? В курсе? Как там Клавочка, Аня?

— Я уходил из Славянска — были живы… А сейчас… война, товарищ капитан…

— Война, будь она неладна! Всех раскидала, сволочь! Вот тебя встретил, и будто родным воздухом повеяло.

— До Славянска еще далеко.

— Ничего, поднатужимся и до Берлина дойдем.

— Так точно, товарищ капитан! —

подхватил Володя.

— Эх ты, вояка! — Офицер дружески улыбнулся и, взяв Володю за плечи, посуровел: — Мы еще за твою маму им отомстим! А сейчас запоминай: завтра в шесть ноль-ноль быть у сельсовета. Отбудешь вместе со мной к месту дислокации нашей воинской части.

— Разрешите быть свободным?

— Свободен!

Не чуя ног, Володя выскочил на улицу. В ушах звенели строгие армейские слова: "Шесть ноль-ноль… Место дислокации…"

Назавтра он был у сельсовета в пять утра.

17

Лязгнул засов. Дверь телятника — "сорок человек или восемь лошадей" — со скрипом отъехала в сторону. В проеме показался кусок звездного неба, перрон с гудронным покрытием и аккуратный пристанционный домик, выложенный из кирпича.

У края перрона, вдоль товарных вагонов, забитых детьми, стояли женщины в черных плащах с капюшонами, в пилотках. У их ног сидели откормленные псы, скалили зубастые пасти.

Лишь только пронзительный скрип металла угас в воздухе, как раздался хриплый лай натасканных на людей немецких овчарок. Они рвались с поводков, свирепо скребли лапами землю.

Мальчики и девочки, подгоняемые хлесткими выкриками "шнель! шнель!", боязливо поглядывали на беснующихся собак, на их не менее страшных хозяек, и со стариковским кряхтением, обессиленные, покидали прибывший на последний пункт следования эшелон.

Вася Гуржий с болезненным состраданием смотрел на Клаву, льнущую к нему, своему защитнику. У самого выхода, перепуганная хрипучим лаем, она заупрямилась, не захотела выйти наружу.

— Вася! Миленький! Не надо! Там злые тети с собаками!

— Клава! Не дури!

Мальчик спрыгнул на платформу. Простер навстречу девчушке руки.

— Не пойду! — захныкала она.

Вася не видел, что к нему, застопорившему движение, приблизилась женщина в черном плаще, гибким стеком она постегивала себя по голенищу сапога.

— Мамочки! — только и услышал он возглас Клавы, и тотчас ощутил жуткий ожог поперек спины.

Он качнулся, уперся лбом в стену вагона, чтобы не потерять сознание. Мельком увидел, поворачиваясь, эсэсовку с оскаленной, как у пса, мордой и инстинктивно прикрыл ладонями лицо. Боль резанула по пальцам, вошла в тело, бросила ничком на гудрон. Следом за тем он услышал отчаянный крик "а-а-а!", крик Клавы, замерший на самой высокой ноте. А затем — удар ее тела о перрон, глухой, тяжелый удар, точно сбросили вниз мешок с мукой.

Мучительно долго Вася приподнимал голову, незряче уставясь в одну точку. Сквозь колеблемый туман различил Клаву, распластанную подле него. Он приподнял ее почти безжизненное тельце с поникшей головой и вопросительно посмотрел на немку.

— Она фолксдойче, — сказал Вася, думая о спасении Клавы.

Но его слова не произвели на эсэсовку никакого впечатления. Для острастки она огрела мальчишку еще разок и пихнула его носком сапога в сторону строящейся колонны.

— Шнель! Шнель!