Приемные дети войны

Гаммер Ефим Аронович

— "Спасибо" тебе не достаточно?

— "Спасибо" — каждому под размер ума. А ты меня отблагодари такими словами, что помогут наладить сердечную дружбу.

— Вот загнул! — смутился Коля. — К Полине, что ли, решил моститься за мой счет?

— На свадьбу приглашу и подарка не потребую, — невразумительно пояснил Никита.

— Тогда бывай, встретимся на свадьбе.

— Э, нет! — Никита придержал его за рукав немецкой шинели. — У меня еще признание в любви не вытанцовывается, а ты — "свадьба".

— Хочешь, чтобы я за тебя сочинил?

— Голова —

Дом Советов!

— Хорошо. Я за тебя сочиню такое, что загодя за меня сочинили.

— Мудрено что-то…

— А вот послушай.

Коля решил разыграть партизанского Ромео. Все равно Полина никогда не поверит, что этот деревенский умелец с образованием, что курам на смех, ударился в стихи. Он прочистил горло кашлем, характерным для выступающих на школьной сцене чтецов художественного слова, и начал:

Я вас любил. Чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать.

Никита, кривясь, выслушал Колю и погрозил ему пальцем.

— Разыгрываешь?

— Чего так?

— Стихи, доложу тебе, кореш, не на уровне, как сказал бы настоящий поэт. А я скажу: не по случаю.

— Ну?

— Гну!

— А проще?

— Будет тебе и проще. "Я вас любил…" Какое — "любил"? Что подумает девушка? Подумает, что я, еще не женившись, уже ее разлюбил. Надо написать, чтобы проняло до печенок. Мол, влюблен был в нее, скажем так, заочно. Не знал, положим, даже о ее существовании, а уже влюбился. Такие стихи для девушек всегда — первый сорт. Браки ведь, как говорят у нас в деревне, заключаются на небесах.

— Понятно, — согласился Коля.

— Что тебе понятно?

— Надо написать: "А я тебя еще не встретил, не знаю, что тому виной".

— Теперь вижу, что тебе понятно. Пиши так. И еще пиши, чтобы не было никаких таких дуростей в отношении меня. "Меня презреньем наказать". Тьфу, дурость какая! Нужно мне ее презренье, как пятое колесо телеге. Мне ее любовь нужна! И согласие на женитьбу! А ждать долго я не могу. Мы на войне. И я не в силах предсказать, что будет дальше.

— Не в силах предсказать?

— А что? Это не литературно? Это очень литературно. Я где-то это даже читал.

— А сейчас еще и услышишь.

Коля отставил ногу, воздел руку к потолку, как на известной по учебнику картине юный выпускник лицея Александр Пушкин, держащий экзамен перед маститым стариком Державиным, и распевно повел:

А я тебя Еще не встретил. Не знаю, Что тому виной. Порывистая, Словно ветер, Еще неузнанная Мной. Еще неузнанная, Где ты? Как

долго мне Осталось ждать? Но ты сказать Не можешь это, И я не в силах Предсказать.

— Браво! — захлопал в ладоши Никита. — Ты настоящий поэт! С тобой можно идти в разведку!

— Иди лучше на свою свадьбу, — пробурчал Коля, с опозданием понимая, что его любовное стихотворение первым прочитает Полине, причем от собственного имени, Никита.

В тот момент, когда с лязгом засова дверь камеры отворилась, Вася отрешенно смотрел на зарешеченное окно. Он почувствовал присутствие в камере постороннего человека.

"Кто здесь?" — подумалось ему.

Женский голос вывел его из душевного паралича.

— Ну и запах!

— Запах? И вам мерещится запах? — Вася резко повернулся на голос.

— Зачем же — "мерещится"? Живой запах, как на кухне.

— Запах хлеба?

— Хлеба.

— И курицы?

— Мальчик, да что с тобой? Ты болен?

— Я не болен. Я думал, что с ума сошел.

Вася с внезапно возникшем облегчением смотрел на женщину, необыкновенно милую, небольшого росточка, со вздернутым носиком и коротко стриженными волосами.

— Успокойся, — сказала Мария Евгеньевна, бывшая медсестра из военнопленных.

Вася приподнялся на лежаке, подтянул к подбородку колени.

— А вас за что сюда, в карцер?

— За то же, что и тебя. Листовки!

— А откуда вы знаете, за что меня?

Вася разом закостенел: не провокатора ли к нему подсадили?

— Земля — слухом кормится.

— Вам кто-то сказал?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

Мария Евгеньевна взглянула на мальчика, и ее сердце жалобно екнуло. Перед ней сидел, скорчившись, маленький старичок с заметными страдальческими складками в уголках рта, дряблой шеей и обесцвеченными глазами. Так что, ее "скоро" было явно неуместно.

10

Ранним утром, в прибывающем свете нового дня по заснеженной грунтовой дороге, ведущей в Бобро-вичи — поселок городского типа с небольшим маслозаводом, превращенным в склад собранного на полях сражений оружия, продвигалась малочисленная процессия. Впереди — трехколесный мотоцикл с коляской, за ним — две подводы с людьми, одетыми в форму вермахта.

Смерзшийся с ночи снег поскрипывал под колесами. Льдисто постукивали вожжи. Пар шел от заиндевелых ноздрей битюгов.

"Немцы", сидящие, скинув ноги, на телегах, в подмороженных касках с отдающими холодком автоматами на груди, грели ладони под мышками и, без стеснения, с матерком, кляли трофейные пятипальцевые перчатки и мышиного цвета шинели на рыбьем меху.

— С такой амуницией — едри тебя в котень! — сунулись в нашу стужу!

— Дурье безмозглое!

— Блицкригу им захотелось! Думали — лето — осень — и покончат с нами своим криком.

— Пусть кричат теперь надрываются, когда им мордахи выморозит!