Приговор
Шрифт:
– С его смертью ничего не кончится. У него есть сын…
– Двадцатилетний мальчишка! – презрительно перебила Эвелина.
– Угу – всего-то на восемь лет старше тебя, – не удержался от смеха я. – Точнее, на девять. Ему, насколько я помню, двадцать один. Ровно столько было Ришарду, когда он после смерти отца возглавил партию и армию Льва, не так ли?
– Ришард в шестнадцать лет уже командовал полком в отцовской армии! А Лоис Лангедарг – безвольная тряпка. Карл возлагал все надежды на старшего, Эдмонда. Кто ж знал, что Эдмонд умрет в тридцать с небольшим… Мой отец называл Лоиса "барышня в штанах".
– Кое-кто из моих знакомых барышень мог бы обидеться на такое сравнение, – улыбнулся я.
– Это точно! – самодовольно согласилась Эвьет. – Не думаю, что он вообще хоть раз стрелял из арбалета, даже на охоте.
Да, до меня, сколь мало я ни интересовался политикой, тоже доходили такие слухи. В отличие от Эдмонда, успевшего
– Так или иначе, до Лоиса мне нет дела, – вернулась к теме Эвьет. – С ним найдется кому разобраться. А меня интересует Карл. Больше всего мне бы хотелось убить его самой. Но если его убьет кто-нибудь другой, меня это тоже устроит. Что меня не устроит совсем, так это если он останется безнаказанным. У тебя есть что предложить мне, Дольф? – строгим тоном осведомилась она и вновь прибавила слышанное от меня выражение: – В рамках данной парадигмы.
Научил на свою голову.
Впрочем, я ведь не сомневался, что так оно и будет? И ведь, главное, она и в самом деле достаточно умна, чтобы подобраться к Карлу. И она это знает.
– Только то, что я уже сказал, – вздохнул я.
– Тогда давай лучше спать, – подытожила баронесса. – Завтра вставать рано.
Утро выдалось прохладным, хотя и солнечным. Над селением висел зыбкий полупрозрачный туман, а над туманом символом ясности и твердости нависала громада замка. По дороге с вмятыми в твердый сухой грунт колеями, полупетлей обнимавшей холм, мы поднялись к воротам в башне, лишь вблизи окончательно осознав, какая она высоченная – ярдов тридцать, не меньше. Стражники в горящих на солнце латах и круглых шлемах со стальными полями, однако, завернули нас, сообщив, что это главный вход, а запись на аудиенцию в других воротах, к которым вела тропинка, вившаяся вдоль подножья стен. В указанной башне нас, впрочем, тоже не пустили внутрь: кабинетик писца, регистрировавшего посетителей, находился прямо в арке ворот, точнее, в боковой ее нише, за дверью на вершине лестницы из десятка ступенек. Зачем нужны эти ступеньки, почему было не сделать кабинет на уровне земли – едва ли можно было понять, если, конечно, оставаться в рамках здравого смысла, а не маниакальной жажды любого, даже самого мелкого чиновника подчеркнуть свою значительность и вознесенность над простыми смертными. Писец, одетый в черное, лысый как коленка и горбоносый, поскрипел непропорционально большим пером, вписывая наши имена в огромную же книгу, и, когда я уже готов был выслушать вердикт типа "через четыре дня", неожиданно объявил:
– В два часа пополудни.
– Сегодня? – переспросил я, не веря удаче (если, конечно, скорую встречу Эвелины с ее сеньором следовало называть удачей).
– Да, – писец впервые поднял на нас глаза, явно недовольный моей непонятливостью, и тоном "для совсем тупых поясняю" добавил: – Слушайте колокол, он отбивает время.
Этот колокол из замка мы, разумеется, слышали еще с прошлого вечера.
Мы не стали возвращаться на постоялый двор, где все равно было нечего делать, а отправились бродить по окрестностям. Первым делом мы двинулись в обход замка и убедились, что с тыла он имеет не столь величественный вид, как со стороны села и главной дороги; нет, стены и башни, разумеется, выглядели неприступными и здесь, но вниз по восточному склону холма чуть ли не до самого подножья тянулся пегий язык всевозможного мусора, который годами выбрасывали из проемов в башне; запах стоял соответствующий. Ниже, однако, зеленел лес, простиравшийся на восток на много миль, и Эвьет выразила желание погулять там. "Словно хочет проститься с родной для себя стихией", кольнула меня мысль. Да ну, бред, конечно. Уж кто-то, а Эвьет меньше всего походила на идущего на смерть героя. Я рассудил, что вблизи замка в лесу не может быть никаких лихих людей, включая браконьеров и незаконных порубщиков – если таковые в этих местах и
Затем колокол, доносившийся словно из другого мира, возвестил полдень, и мы не спеша отправились обратно. Пообедав на постоялом дворе, к назначенному сроку мы вновь поднялись к стенам Нуаррота.
На сей раз нас пропустили внутрь. Мы сдали страже оружие ("включая ножи", как уточнил хмурый рыжеусый капрал; об огнебое он, разумеется, не имел понятия) и были препровождены сперва вверх по лестнице, освещенной факелами, а затем по длинной каменной галерее, пронзавшей все три пояса стен. Двое стражников, топавших следом, неприятно напоминали конвой. Наконец мы остановились перед высокой двустворчатой дубовой дверью с ручками в виде бронзовых львиных голов с кольцами в зубах. Один из сопровождающих постучал кольцом о дверь, пытаясь делать это громко и деликатно одновременно, зашел внутрь доложить о нас и почти сразу вышел, сделав сухой приглашающий жест.
Мы вошли и оказались в большом, но строго, почти аскетично обставленном кабинете. Здесь даже не было гобеленов, если не считать одного, с графским гербом высотой в человеческий рост, висевшего как раз на стене напротив входа. Не было и ковра на полу – лишь каменные плиты шахматной расцветки. Под гобеленом громоздился тяжеловесный стол, почти пустой, если не считать простой бронзовой чернильницы и очиненного пера; справа возвышался шкаф с большим количеством ящиков, помеченных литерами. Дневной свет проникал в помещение через высокое окно слева; под этим окном стоял еще один двухтумбовый стол, поменьше, на котором лежали несколько книг и свитков самого казенного вида. Солнечные лучи в этот час озаряли лишь этот стол, оставляя остальную часть кабинета в тени. Стульев для посетителей я сперва не увидел вовсе, затем все же заметил один, задвинутый в левый ближний угол.
Хозяин кабинета стоял возле освещенного стола вполоборота к нам, изучая какие-то записи. Когда мы вошли, он даже не повернул головы. Он был довольно высок, худ, узкоплеч и прям, как палка; круглая голова была подстрижена очень коротко, практически наголо – возможно, с целью сделать менее заметной растущую лысину – из-за чего тело его казалось непропорционально длинным. На нем был долгополый строгий черный костюм – на пуговицах, но без всяких украшений, если не считать едва намеченной полоски кружева по верху стоячего воротника – и кожаные туфли с простыми, без позолоты, пряжками; подобный стиль был явно следствием принципов, а не недостатка средств, немыслимого для хозяина такого кабинета. Я не мог определить его возраст, во всяком случае, в таком ракурсе; ему могло оказаться и 35, и 55. Я никогда не видел сеньора Эвелины даже на портретах, но в одном был убежден твердо: этот человек – не граф Рануар.
Уже хотя бы потому, что деревянная прямизна его осанки не имела ничего общего с военной выправкой. Не требуется даже знать анатомию так хорошо, как я, чтобы отличить руки и плечи рыцаря, привычные к весу меча, щита и доспехов, от телосложения того, кто не берет в руки ничего тяжелее приходно-расходной книги. Да и весь его облик, несмотря на сквозившую в нем (даже в профиль) холодную надменность, не вязался с представлением об аристократе древнего рода, практически самовластно повелевающем десятками тысяч квадратных миль земли и человеческих душ; это была надменность вышколенного слуги, а не господина.
– Дольф и Эвелина Хогерт-Кайдерштайн? – осведомился он бесцветным голосом, по-прежнему глядя не на нас, а в свои бумаги. Именно так я сообщил наши имена писцу, вполне сознавая двусмысленность формулировки, позволявшей предположить, что баронская фамилия принадлежит нам обоим (своей собственной у меня, как и у большинства простолюдинов, нет).
– Да, – ответил я, – и мы хотели бы видеть господина графа.
– Его сиятельство отбыл с войском, – он, наконец, соизволил повернуться к нам, продемонстрировав невыразительное лицо с тусклыми глазами, оставившее меня все в тех же сомнениях относительно его возраста. Зато в чем я практически не сомневался, присмотревшись к нездоровому цвету этого лица, так это в том, что его обладатель страдает запорами и геморроем. – Я Йоханнес Штурц, мажордом, и хозяйственные вопросы находятся в моем ведении. Слушаю вас.