Приговор
Шрифт:
– Да, я сама себе говорю… но – этот запах…
– Дыши ртом, – повторил я. – Черт, я не знал, что тут все настолько плохо. Ну ничего, мы уже добрались до центра. Скоро выберемся отсюда.
Действительно, впереди показалась площадь с высоким островерхим зданием со стрельчатыми окнами, увенчанным позолоченным шпилем. Это, очевидно, была ратуша. Флага на шпиле не было.
Выехав на площадь, мы увидели и церковь, прежде скрытую справа за домами. А еще мы увидели росший посреди площади, чуть ближе к правому краю, старый разлапистый дуб, что довольно необычно для города. Вероятно, с этим деревом была связана какая-нибудь местная легенда, может быть, даже освященная церковным авторитетом, что и обеспечило
Мы объехали дуб, направляясь к проходу между ратушей и церковью. С балкона ратуши, откуда в праздничные дни обращались к горожанам члены магистрата, тянулась вниз длинная веревка. На ней, подвешенный за связанные руки, висел голый труп беременной женщины. Ее живот, распоротый от солнечного сплетения до промежности, свисал двумя большими складками, между которыми висела не то кишка, не то оборвавшаяся пуповина. Скорее даже второе, ибо на камнях внизу точно под ней, в луже крови и слизи, мокро блестел багрово-сизый скрюченный комок плоти. Неподалеку на брусчатке валялся сброшенный с ратуши сине-желтый флаг Льва. Впрочем, теперь его основным цветом был коричневый: флаг был старательно обгажен человеческим и лошадиным дерьмом. Я слышал тяжелое дыхание Эвьет, старавшейся обуздать свой гнев.
Я перевел взгляд направо, дабы тут же наткнуться на картину, не многим более эстетичную. К воротам церкви, украшенным резьбой на благочестивые темы, длинными плотницкими гвоздями был прибит вниз головой человек в одежде священника. Черная ряса, подхваченная веревкой на поясе, запрокинулась, скрыв его лицо, зато выставив на всеобщее обозрение жирные волосатые ляжки и несвежее исподнее. Вот уж кого, впрочем, мне было совершенно не жалко. Однако не вся кровь на церковном крыльце, в которой купался подол вывернувшейся рясы, натекла из его ран. Часть этой крови вытекла из щели под воротами, и нетрудно было догадаться, что творилось теперь внутри самой церкви, где, очевидно, многие горожане надеялись найти убежище. Теоретически в полумраке молитвенного зала или в помещениях за алтарем кто-нибудь мог избежать смертельного удара, но лезть туда и проверять это у меня не было никакого желания. Тем более что поп, прибитый сразу к обеим створкам ворот, превратился в своеобразный замок, отпереть который можно было, лишь выдернув половину гвоздей из его тела – или же разрубив его пополам сверху вниз.
Я уже совсем собирался проехать мимо, и все же – как говорится, для очистки совести – решил еще раз выкрикнуть свой призыв. В конце концов, мне действительно не помешало бы узнать если не о планах (едва ли ведомых чудом спасшимся жертвам), то хотя бы о количестве и вооружении побывавших в городе лангедаргцев. Но прежде я обернулся к своей спутнице. Она была бледна, но с тошнотой, похоже, справилась, и даже постаралась улыбнуться мне.
– Ты как? – спросил я.
– Ничего, Дольф, я в порядке.
– Тогда я еще раз крикну, хорошо?
Она молча кивнула, не выпуская из рук арбалет.
– Э-гей! – закричал я в очередной раз. – Есть кто живо-ой?
И вдруг в ответ мне донесся слабый стон! Но он шел не из церкви, а с прямо противоположной стороны.
Я потянул повод, поспешно разворачивая коня обратно в сторону дуба. Мы объезжали дерево с другой стороны и потому не заметили сразу того, что увидели теперь.
На самом нижнем суку, корявым коленом изогнувшемся к земле, висел… висело… нечто, мало напоминавшее человека. Тем более что мы смотрели против солнца и не могли разобрать подробностей в густой тени раскидистой кроны. Тем не менее, стон, очевидно, издавал именно этот… предмет или существо.
Я подъехал поближе и спрыгнул с коня, ныряя под дерево – и оказался с этим лицом к лицу. Эвьет, последовавшая моему примеру, тихо вскрикнула – хотя,
Это все-таки был человек, и притом – живой человек. Или, точнее, то, что от него осталось. У него не было ни рук, ни ног, ни гениталий; не было, конечно же, и никакой одежды. Тем не менее, ужасные раны были тщательно прижжены, дабы он не истек кровью; экзекуция наверняка проводилась под присмотром сведущего медика. У него были длинные густые волосы – именно на них он и висел, привязанный ими в нижней точке сука – и, тем не менее, это был мужчина. Определить это можно было только по торсу: узнать его лицо было невозможно.
И все-таки я его узнал. Просто потому, что уже видел эти длинные, запачканные кровью волосы и голубые глаза, смотрящие с кровавого лица. Тогда оно показалось мне лицом с содранной кожей. Но на сей раз кожа действительно была содрана. Нож прошелся по лбу у самых корней волос, по вискам, по скулам и по щекам, но не замкнул свой путь через подбородок – и теперь лицо несчастного кошмарной вывернутой маской свисало ему на грудь. По обнажившемуся багрово-блестящему мясу во множестве ползали мухи – их было, наверное, не меньше двух десятков. Я видел, как конвульсивно дергаются не прикрытые больше кожей лицевые мышцы. Глаза, лишившиеся век, превратились в жуткие шары, мучительно вращавшиеся в своих орбитах – ведь страдалец не имел теперь возможности не то что закрыть их, но даже моргнуть. Не менее жутко выглядели обнаженные десны и оскаленные зубы, лишенные губ.
В какой-то мере именно этот парень, невольно убивший паромщика и послуживший причиной гибели телеги с военным грузом, стал виновником ужасного конца Комплена. Но то, что с ним сделали, явно не было местью уцелевших горожан (они не могли знать об этой причинно-следственной связи), равно как и простым развлечением победителей. Постарались, конечно, грифонцы – но старались они не просто так (все жертвы, которых мы видели доселе, были убиты пусть и жестоко, но быстро), как и сам он не просто так стремился избежать встречи с ними на реке. Он явно был каким-то агентом Льва, располагавшим ценной информацией – и лангедаргцы знали это. Упустив на переправе, они настигли его здесь, в йорлингистских землях, где он, видимо, уже чувствовал себя в безопасности. Конечно же, ни он не знал ничего о назначении погубленной им телеги, ни грифонцы не затеяли этот поход ради него – все просто так совпало, к немалому, должно быть, удивлению обеих сторон.
Сказал ли он им в конце концов то, что они хотели от него услышать? Похоже, что нет, иначе ему позволили бы умереть раньше. Но объяснялось ли это невероятной стойкостью йорлингистского лазутчика? Я очень сомневаюсь, что кто-либо может выдержать подобные пытки. Когда отрубание конечностей используют как метод допроса, их не отсекают сразу целиком – их режут по частям. С прижиганием на каждой стадии, естественно… Скорее всего, подумал я, бедняга просто попал в худшую из возможных тупиковых ситуаций – допрашиваемого, который на самом деле не знает того, о чем его спрашивают. Дознаватели, разумеется, не верят и удваивают усилия, а у него нет никакого способа доказать им это – ведь это то самое "доказательство отсутствия", о некорректности которого я говорил Эвелине…
Обдумывая все это, я в то же время, признаюсь, не без интереса наблюдал за тем, во что превратилось его лицо. Все-таки не каждому анатому удается увидеть вживую работу лицевой мускулатуры (хотя бы той ее части, что сохранилась после ножа палача). Нет, безусловно, сам бы я не стал проделывать такого с живым человеком даже ради науки. Но раз уж это все равно произошло – возможностью следовало воспользоваться. К тому же я был почти уверен, что после всего пережитого рассудок и сознание покинули его.