Приключения 1974
Шрифт:
— Я не буду пить за русских! — сказал Кюнмахль, он поглядел на Полину осоловевшими глазами и выпустил из огромной ладони бокал. Тот ударился о стол, опрокинулся и разлился. Кюнмахль сидел, раздвигая и сжимая пальцы, точно готовился кого-то задушить. Огромные с выступившей вязью вен руки его были отвратительны.
— Я не буду пить за русских, — Кюнмахль встал, — я буду их бить, что уже целый год и делаю. И я никому не позволю лупцевать моих ребят только за то, что они пристрелили какого-то паршивого гаденыша, бросающего в нас гранаты! Ты слышишь, Бергман?
Бергман смотрел
— Штурмбаннфюрер Кюнмахль, — сказал он, брезгливо глядя на эсэсовца. Тот продолжал пялиться через стол на Бергмана. — Штурмбаннфюрер Кюнмахль! — зазвенел металлом голос фон Шренка.
Кюнмахль вытянулся. Свирепость сошла с его лица. Теперь оно стало грубым и простоватым лицом солдата.
— Давайте на сегодня расстанемся, Кюнмахль, — диктовал фон Шренк, — и советую вам читать как можно больше романов. Там иногда сообщается, как положено вести себя за столом. И в особенности в обществе женщин. До свидания, Кюнмахль!
Штурмбаннфюрер повиновался.
— И это немецкий офицер, — сказала Бетина, вставая, — давно уже я не видела ничего подобного.
— Бетина, — попросил фон Шренк, — давайте отнесемся к этому как к медицинскому явлению. На фронте так бывает.
— Но здесь не фронт! — сказала, садясь, Бетина. — Это мой муж на фронте. А здесь глубокий тыл.
— В России не бывает глубокого тыла, — сказал Кранц, молча наблюдавший предыдущую сцену. — Здесь у всех напряжены нервы, фрау Эммих. И я понимаю Кюнмахля. Как перед этим я понял Бергмана. Я понял вас, господин майор. У вас тоже был нервный срыв, не так ли?
— Вы умница Кранц, — протянул к нему через стол свой бокал фон Шренк. — Вот что значит боевой офицер в гестапо. Он способен понять других. Выпьем за вас, Кранц! Вы умны и понятливы, и, следовательно, разведка и контрразведка в гебитскомиссариате на высоте. — Они выпили.
По лицу фрау фон Эммих было видно, что она скучает. Кранц продолжал посматривать на Бергмана. По лицу постояльца Полина видела, что напряжение не оставляет его.
Кранц встал и начал откланиваться. Он поцеловал руку фрау Эммих, потом с некоторым колебанием руку Полины. Она улыбнулась. Он подозрительно взглянул на нее и подошел прощаться со вставшими мужчинами.
— Благодарю за доставленное удовольствие, полковник!
— Не стоит благодарности, — раскланялся с ним фон Шренк.
— До свидания, майор, — они с Бергманом пожали друг другу руки. — Мне кажется, эта наша встреча не последняя.
Бергман сухо поклонился.
— Буду рад вас видеть у себя.
— Нет, это я буду рад вас видеть у себя, — сказал со значением в голосе Кранц и вышел.
— Я нарочно пригласил эту свинью — сказал, садясь, фон Шренк, — чтобы вы, Рупп, были гарантированы от скандала... Хотя времена переменились... Теперь они пьют с тобой, а потом все же дают ход доносу...
— Эрих! — сказала фрау Эммих, глазами указывая на Полину.
Фон Шренк молча оглядел всех присутствующих и поднял бокал:
— За
Полина пригубила и встала.
— Простите меня, мне пора!
— Ку-да! — закричал, вскакивая, фон Шренк, но взгляд Бетины удержал его. — Мне очень жаль, мадам. С вами было так радостно... Я помолодел душой.
Бергман беспомощно улыбнулся. Полина вышла. Дверь за ней закрылась, и трое немцев заговорили в полный голос.
— Я привел этих скотов, чтобы они смогли удостоверить вашу арийскую полноценность и германскую благонадежность, Рупп, — говорил фон Шренк, — но, видимо, вы им чем-то не нравитесь даже за столом.
— Я понимаю чем, — сказала Бетина. — Как у вас поднялась рука, господин Бергман, ударить солдата? В такое время это почти предательство.
— Он убил ребенка, — через паузу ответил Бергман.
— Ребенка, убившего двух преданных нам людей, — вмешался фон Шренк. — Рупп, вам не кажется, что для своего пацифизма вы могли бы выбрать другое время и место. Вы забыли, что идет война, Рупп!
— И какая война, господин Бергман! — гневно сказала Бетина. — Я возвращаюсь от мужа. Из-под Санкт-Петербурга. Но этот город по-прежнему Ленинград. Мне муж показывал их пленных. Они истощены. Они получают четверть нормального рациона, нужного, чтобы выжить. И тем не менее Петербург — это еще Ленинград. Вы себе представляете, господин Бергман, что будет, если мы не одержим победы? Они придут в Германию, эти фанатики. Что будет с вашей женой и вашими детьми, господин Бергман...
— У него русская возлюбленная, — засмеялся фон Шренк, — отсюда и эта гуманность.
Слышно было, как льется вино в бокалы.
— Она не моя возлюбленная, — сказал Бергман, — но она порядочная женщина — это я знаю точно. И у меня есть дети в Германии. Хотя я не видел их уже семь лет, с тех пор как ушел от жены...
— Вы развелись? — спросила фрау Эммих. — Разве вы не католик?
— Католик, — сказал Бергман, — я не развелся, а просто ушел. Мы давно не живем вместе. И ее это мало чего лишило, поскольку она получила все наследство моего отца.
— Прозит, — сказал фон Шренк, — за прекрасную Бетину.
— Прозит, Эрих, но, по-моему, вы очень нежно посматривали сегодня на подругу Руппа...
— Прозит, — выпил Бергман.
— Рупп, — сказал фон Шренк, — возможно, эта война преступна и самоубийственна для нас. Возможно, мы зря не прихлопнули еще в тридцать третьем этого подонка, что сидит там, наверху. Но война уже идет. От судьбы ее зависит судьба каждого из нас и судьба всех немцев. Я думаю, вы осознаете это. Я пытался сегодня помочь вам в неприятной истории, в которую вы вляпались. Думаю, что отчасти уже помог, а в дальнейшем мы это замнем совсем. Я вам друг, Рупп, и не думайте, что я забыл, на каком волоске висела моя жизнь и кто этот волосок обратил в крепкие веревки моих кишок и жил — да простит мне Бетина такой физиологизм. Я помню добро, Рупп. Но если я увижу или пойму, что вы по-прежнему помогаете нашему врагу — да-да, Рупп, помогаете ему своими поступками, — я перестану быть вам другом. А врагом фон Шренка я вам быть не советую.