Приключения 1974
Шрифт:
— Вот что, ребята, — сказал Редькин, — я считаю так: не присоединяется никто ни к кому, а объединяются два отряда. И не мне начальником штаба быть, а вашему Точилину. Там и его аккуратность и осторожность сгодятся. А командиром — это я без самохвальства говорю — быть мне.
Наступило молчание, и опять прервал его южанин. Скорее всего он был татарин.
— Настоящий командир, — сказал он, пожимая руку Редькину, — ты, Редькин, самый лучший командир. Я так говорю.
Уже через полчаса жизнь на поляне шла полным ходом. Рылась третья землянка. Коренастые,
— Что он знает об антипартизанском отряде Мирошниченко? — спрашивал Точилин, черкая что-то карандашом в блокноте.
Унтер-офицер покачал головой и сказал с усмешкой, что давно не видел такого сброда, как люди из этого отряда. Они набраны из бывших уголовников. Их плохо кормили, и сейчас они прежде всего заняты добыванием пищи, а потом уже выполнением заданий. Это грабители. Во главе стоит русский лейтенант Мирошниченко. Может быть, он приберет к рукам свою банду. Сейчас за дело взялось СД, возможно, оно сделает из них настоящих солдат. Но пока дело плохо.
— Их численность?
— Около роты. Сто — сто пятьдесят человек. Их редко употребляют в операциях. Они тоже в Пскове. Проходят обучение.
Немца увели по знаку Редькина.
— Теперь вот какое дело, — сказал Редькин, — нужна нам разведка. И первым делом надо попасть в Клинцы.
— Добыть бы медикаментов! — сказал Репнев. — Бои будут, а у меня нет даже марганцовки.
— И это тоже, — сказал Редькин. — Но в Клинцах нам надо крепко пошастать. Уж больно мне хочется с этим фон Шренком лично поговорить.
— Ваши-то там, по моим сведениям, коров, получили от немецкого командования, — сказал Точилин с тонкой усмешкой.
— Какие «наши»? — вызверился на него Редькин. — Что за речи?!
— По нашим данным, — сказал Точилин, — десятерых повесили, а четверых наградили. Все из вашего старого отряда.
— Брехня, — сказал Редькин, злобясь от предвестия правды, — брехня абсолютная... Но проверим.
Вечером у костра собрались томилинские и редькинские.
— Эх надо ж! — восхищался Трифоныч, помешивая в золе ржавым штыком. — Чего у вас, ребята, только нету. Даже телефон проведен.
— У нас телефон до постов и в обеих землянках, — говорит краснолицый рослый точилинец. — Да что, братцы, телефон. Одеялки наши видел? Спим как в казарме, по полной форме. Только что нары, а не койки.
— И откуда ж у вас такое, ядрена дура, богачество? — удивлялся своим простовато-хитрым лицом Трифоныч.
— А по лесам рыскали и нашли. Тут, братцы, по лесам огромадная сила всего набросано. Ну мы и забогатели.
Потрескивал костер, высвечивая пламенем лица. Точилинские, чисто выбритые, хорошо обмундированные, как небо от земли, отличались от Репнева, Юрки и Трифоныча.
— И комиссар у вас есть? — выспрашивал любопытный Трифоныч.
— А как же? Все по полной форме. И комиссар, и старшина отряда. Как в роте, — солидно сообщал толстый.
— А где же
— А тот, что за вас голос подал. Алимов, — сказал еще один точилинец. — Пошел в деревню насчет продуктов. Чтоб, значит, с мужиками договориться.
Юрка недобро засмеялся. Точилинские переглянулись, стали посматривать на него неприязненно.
— Во, товарищ доктор, — сказал Юрка, кривя губы, — не отряд, а малина. Чего-чего только нет: и телефон, и одеялки, и комиссар, и политбеседы. Одна только война куда-то запропала, курорт себе устроили, на-вроде какой-нибудь Мацесты.
— Это ты... — сказал толстый внушительно, — ты давай без этого... Не ковыряй...
— А пра-вильно говорит, — сказал второй, — сидим, как птенцы в гнездышке. Никак не вылупимся. Все воюют, а мы сидим!
Редькин крикнул из темноты:
— Доктор, тебе на завтра дело придумали!
Ночью Борис никак не мог заснуть. Дважды видел одно и то же. Подходят два солдата, в серых мундирах и пилотках, в пыльных сапогах, со «шмайсерами» на груди. «Аусвайс!» — скажет один. Второй будет сторожить дулом его движения. Он вынет и протянет им бумажку. Один будет долго рассматривать ее перед глазами и на свет, а потом скажет что-то второму, и в два приклада они сшибут и покатят его по земле. А потом допросы, пытки...
«А ты, — подумал Репнев, — ты, моя любимая, ты по мне заплачешь, когда узнаешь, что меня нет? Так ты и не поняла, что ушел я только потому, что, если бы первой ушла ты, я бы не выдержал...»
На Волхонке, где полно было молодых красавцев офицеров, он встретил ее с рослым лейтенантом. Они шли и чему-то смеялись. И по тому, как, почти припадая к его плечу, она глубоко и звеняще смеялась, он все понял. Должно быть, что-то отразилось на его лице, когда он миновал их. Потому что она подбежала выяснить, что с ним.
— Ничего, — сказал он, — возился в анатомичке, устал.
И с тех пор он с ней мало разговаривал. Впрочем, он почти тут же уехал.
Подошел и молча присел к костру Копп.
— Ганс, — сказал он, — все-таки хорошо, когда знаешь, что если умрешь, то за настоящее дело. Разве не так, Ганс?
— Да, — сказал Копп, — я вижу, вы за добро. Но вы убиваете... И те, кого вы убиваете, говорят на моем языке.
— Война, — сказал Репнев. — Война, Ганс. И мы не на фронте, а в лесу. А кругом рыщут эсэсманы и сжигают жидким фосфором живых людей. И нет пощады, Ганс.
— Но пощада должна быть, — с глубоким убеждением сказал Ганс, — не может быть добро беспощадным.
— Иногда может, — Репнев сел на траву. Роса еще только-только выпала, и несколько минут можно было лежать, не боясь промокнуть. «Ганс хороший человек, — думал он, — идеалист. Это прекрасное слово — «идеалист». У нас его в последнее время опошлили. Идеалист — это человек, способный умереть за свои идеалы. И среди наших материалистов множество идеалистов в этом смысле».
Солнце, прорываясь сквозь листву, обдавало ее лицо жаром. Она вспомнила лето сорокового года, канал у Тушина и Колины ладони на своих щеках...