Приключения 1974
Шрифт:
Полина, переводившая каждую фразу, закончила. Четверо понуро молчали. Потом бородач, крякнув, встал.
— Значит, так, — сказал он, — ежели вы меня хотите послухать, так я такого человечка вам предоставлю.
Полина уловила взгляд Шибаева, тот, весь сожмурившись, как от боли, сквозь ресницы смотрел на Кобзева.
— Только тут такое дело. Десять тысяч — это на двоих? Или как?
— Он получит ту же сумму отдельно, — сказал фон Шренк. — После выполнения задания.
— К завтрему такого человека предоставлю, — солидно подержав в кулаке бороду, сказал Кобзев и сел.
— Совещание окончено. — Фон Шренк жестом отпустил всех. — Фрау Мальцева,
Полина сидела в своем кабинете на подоконнике и курила. Ее била нервная дрожь. Да, Шренк не шутит. Она видела сейчас своими глазами четверых предателей, и один из них завтра должен привести шпика, которого немцы забросят в партизанский отряд. Почему нет связного из леса?
По коридору загремели шаги. К ней в комнату постучались.
— Позвольте к вам, Полин, — сказал, весело и нагло глядя на нее, Притвиц. — Сейчас шеф будет ораторствовать перед головорезами гауптштурмфюрера Кюнмахля. Хочу видеть это из вашего бельэтажа.
Полина выглянула в окно. Фон Шренк в сопровождении Кюнмахля обходил строй батальона. Около кого-то в первом ряду задержался, бросил несколько слов и потрепал по плечу. Потом, повернувшись, четко вышагал на середину пустого пространства площади.
— Солдаты! — крикнул он, стискивая руками ремень. — Вчера в селе Большое Лотохино погибло шестеро ваших соотечественников — солдат Германии. Перебито сорок человек полицейских. Это дело рук партизан. Славяне не созидатели, они разрушители. Они не имели порядка, мы принесли им его. Что они создали, кроме этих жалких хижин? — Шренк повел рукой в сторону строений вокруг площади. — Ничего! Идет война, война на истребление. Если они придут к нам, то разрушат наши древние города и наши памятники, сожгут наши посевы, изнасилуют наших женщин. Но на пути их стоит вермахт, и он не допустит этого. А сейчас гибель шестерых немцев взывает к мести. Вы обязаны быть жестоки, солдаты, во имя Германии, во имя нашего будущего. Я знал в своем районе село Большое Лотохино, но с этого момента вычеркиваю его из памяти. Там ничего не должно быть. Там никого не должно быть, вы поняли меня, солдаты? Будьте страшнее волков. Пусть нас боятся. Только страх держит на цепи дикарей. Во имя Германии и фюрера я позволяю вам все!
Кюнмахль выкрикнул команду. Четкий строй распался на десятки ручейков. Все они внешне беспорядочно, а на самом деле в полном порядке потекли к грузовикам. Один за другим грузовики наполнялись автоматчиками. На кабинах стояли на разножке пулеметы. Вот уже все грузовики набиты, как лукошко грибами, касками и блестят оружием на закатном солнце. Кюнмахль с подножки первого грузовика оглядел батальон, посмотрел на часы. Шренк внизу тоже посмотрел на часы. Погрузка была закончена в три минуты. Кюнмахль махнул рукой и скрылся в кабине. Взревели моторы. Тридцать мощных чудовищ, набитых карателями, один за другим выкатывали на шоссе.
Рядом смеялся и острил Притвиц. Полина подавленно молчала. Какая организация, какая уверенность в своем праве убивать и жечь... Дверь кабинета открылась, вошел фон Шренк.
— Как я и думал, милый Карл, вы под боком у красивой переводчицы. Ну-ка к телефонам.
Притвиц, понимающе улыбаясь, исчез.
— Вы все слышали? — спросил, посмеиваясь, Шренк. — Ну как еще я мог говорить с этими скотами? Надеюсь, вы не поверили ни одному слову этой болтовни. Я уважаю славян, они хорошо дерутся. Но с этими быками со свастикой на рукаве иначе не поговоришь.
— Они сожгут деревню? — спросила Полина, деревенея под взглядом светлых и добродушно посмеивающихся
— Война, милая Полин, война, — сказал он, успокоительно беря ее за плечо. — А война, должен я сознаться, довольно кровавая штука.
Утром, когда Бергман высадил ее из машины перед комендатурой, на площадь стали прибывать грузовики батальона Кюнмахля. Солдаты пели. Вернее, орали песни. Глаза у них блестели. Лица и руки до засученных до самых локтей рукавов были в грязи и копоти. От них несло потом, дымом и кровью. Они орали, играли на губных гармошках и плясали. Один, высокий, тоненький, сбросив каску, стоял у заднего колеса «бюссингмана» и блевал. Полина смотрела на них от дверей комендатуры, а они не смотрели ни на что и ни на кого. Потом кто-то из унтер-офицеров крикнул что-то, и нестройная толпа солдат с ревом повалила в поселок. Подошел грязный, всклокоченный Кюнмахль, и тут же подъехала машина фон Шренка.
— В чем дело, Кюнмахль? — спросил фон Шренк, вылезая. — Почему вы так распустили свою орду?
Кюнмахль, раскачиваясь корпусом, смотрел на фон Шренка. Глаза его исступленно высматривали какую-то точку на лбу полковника.
— Кюнмахль! — нервно окликнул его Шренк. — Очнитесь!
— Большого Лотохина нет, — сказал Кюнмахль, облизывая рот и не отводя взгляда от лба Шренка. — Приказ выполнен... Но люди... Люди возбуждены, господин полковник... Я разрешил им развеяться... Они направились в бордель...
— Черт знает что, — пробормотал Шренк, проходя мимо Полины, с которой даже забыл поздороваться, — и это отборные части?!
Утро было солнечным. Крепкий запах хвои гулял между костров. Репнев умылся и сел под куст орешника. Мелкие щербатые листья сразу зашептались у него над ухом..Неподалеку у костра разговаривали Надя и Копп. В последнее время с Коппом происходили разительные изменения. Во-первых, он все время пробовал говорить по-русски, и это отчасти удавалось, во-вторых, он постригся и сбрил бороду, отчего немедленно и неотвратимо потерял всю свою значительность, и превратился в двадцатилетнего белобрысого мальчугана с тонким носиком, с большими голубыми глазами на узком лице. И Репнев с этого момента стал чувствовать себя почти отцом этого наивного и самоотверженного парня.
Вокруг в лагере вовсю шли какие-то приготовления. Редькин отдавал приказы, Точилин посылал кого-то их выполнять. Молодые ребята, которых в лагере было уже человек двадцать, уходили с Трифонычем заниматься боевой подготовкой. Юрка с группой подрывников колдовал над какими-то капсюлями и проводами. Они недавно обнаружили в лесу, у разбитой пушки, несколько десятков снарядов и теперь вытапливали из них тол.
Лагерь жил напряженно. Несколько дней назад был разгромлен гарнизон в большом селе у самого шоссе. Убито несколько немцев и несколько десятков полицаев. Местные помогли, и операция прошла без потерь. Редькин опять готовил большую операцию. Какую — никто не знал.
Ударили выстрелы. Лагерь всколыхнулся. Тушили костры, метались какие-то парни, выкрикивали приказания командиры. Дыбились и ржали лошади. Репнев вскочил. К нему, на ходу надевая санитарные сумки, бежали Надя и Копп.
— Эй, не стреляй! — закричали издалека. — Свои, застава!
— Отставить! — гаркнул Редькин, вскакивая.
На поляну вышли трое. Двое были из отряда — мужики лет под сорок, из бывших точилинских. Рядом с ними шел рослый человек, тяжелоплечий, широкоскулый, в старой пилотке поверх русых, давно не чесанных волос, в расстегнутой шинели, с волосатой грудью в распахе гимнастерки.