Приключения-77
Шрифт:
Коршунов хмыкнул.
— Вы не разделяете эту точку зрения? — поинтересовался я.
— Да вы посмотрите, как уверенно говорит о любви этот самый Павел. О снах, о землянике, о совместном счастье... Без повода так не открываются. Повод, выходит, Митенкова дала ему основательный. И подпись какая: «Крепко целую, твой Павел»... Так, кажется? — Жаров кивнул и хотел что-то возразить, но Коршунов не дал: — Дальше. Возможно, что Митенкова в своем письме просто проверяла Геннадия... И вообще, любят девки иметь ухажера про запас.
Жаров готов был ринуться в спор, но я опередил его вопросом:
— А если допустить, что письма написаны с разницей в какое-то
Следователь некоторое время молчал, потом тряхнул головой.
— Значит, соперничества не было. Одного разлюбила, другого полюбила.
— Кого разлюбила, кого полюбила? — продолжал я.
— Это можно только гадать, — сказал Жаров. И признался: — Да, плаваем мы пока что...
6
Поговорить с Межерицким я поехал один, без Жарова. Следователь выехал в командировку за пределы района. Но настало уже время выяснить, как быть с больным.
Знакомый парк при диспансере. В опавших листьях. Расчищены только асфальтированные дорожки, по которым разгуливают больные, одетые весьма живописно: из-под пальто, курток, плащей выглядывали длинные халаты. На голове черт знает что. Некоторые мужчины даже в платках.
Зима запаздывала. И не прибранная снегом земля, серые домики, а главное — сознание, что это за лечебное заведение, производили тягостное впечатление.
Борис Матвеевич только что вернулся с обхода.
— Ты, конечно, по поводу вашего пайщика?
— Да, Борис, потолковать надо. — Наедине мы обходились с ним без отчества. — Скажу откровенно: у нас пока достижений мало. Хоть бы вытянуть из него какие-нибудь сведения.
— Понимаю, — вздохнул Межерицкий. — Мне самому еще не совсем ясно, какую применять терапию. Чтобы было понятно, я попробую объяснить популярно. Двигательные рефлексы у него более или менее в норме. Он двигает ручками, ножками и всем остальным, как мы с тобой. Выходит, у него расстройство мышления. В принципе, говорить он может. Но не говорит, потому что антероретроградная амнезия. Есть ретроградная амнезия, когда выпадают из памяти события, предшествующие расстройству сознания. Есть и антероградная, когда забыто, что произошло после. Антероретроградная — это он не помнит ни до, ни после. При этом еще амнестическая афазия. Он из-за потери памяти не может назвать предметы, ощущения и вообще ничего. Если заболевание пайщика в результате органического поражения головного мозга — дело наше с тобой дрянь. Во всяком случае, надолго. Но анализы туманны. Будем надеяться, что расстройство функционального порядка.
— Это можно лечить? — спросил я.
— Можно.
— Жаров предлагает проиграть ему произведения.
— Об этом мы еще поговорим. Сейчас скажу только: когда ты подарил нам такой прекрасный инструмент....
— Передал во временное пользование, — погрозил я шутливо пальцем.
— А я уже хотел зажилить... Так вот, он тогда не был готов к активному воздействию на психику. Понял?
— Продолжай. Ты говорил, что это может быть не от заболевания мозга. Тогда от чего?
— Вот! Ты, Петрович, зришь в самый корень. Может быть, испуг, сильное душевное волнение, потрясение. Отсюда и реакция. Представь себе, что он испытал, когда его обнаружили! И потом, он ведь все слышал: обыск, самоубийство... Об этом говорилось вслух?
— Конечно, — кивнул я.
— Сколько лет он жил, ожидая и опасаясь разоблачения! Но такое стечение обстоятельств потрясло его очень сильно... — Межерицкий некоторое время сидел молча, что-то обдумывал. — Вот еще какая загвоздка, — продолжил он, — мы не знаем этиологию его заболевания. Проявления в детском, юношеском возрасте. Какие перенес болезни, психические травмы. Возможно, он падал, ушибался. Может, пил?
— За время подполья нет. Это установлено.
— А наследственность? Может быть, у него в роду были душевнобольные. Это ведь в генах. Их не расшифровывают пока. Может быть, и доживем до тех времен, когда будут делать анализ хромосом. Сейчас мы ведь, в сущности, кустари. Распознаем болезнь тогда, когда она уже проявила себя... И чего греха таить, часто блуждаем в потемках, затрудняемся с диагнозами....
— А я-то думал...
Межерицкий грустно покачал головой:
— Ладно. Теперь давай о предположении Жарова. Что может возбудить в нем какие-то переживания, воспоминания, картины?
— Наверное, музыка...
— Вот именно. Но как это осуществить? Кого пригласить? Нужен хороший музыкант.
— Есть такой, — сказал я, имея в виду Асмик Вартановну. — Поговорю с одной.
— Арзумановой? Неудобно. И как ей оплатить?
— Другого ведь под рукой нет. Попробую. Да она денег и не возьмет. Не вздумай даже намекнуть.
— Что ж, попробуй.
— Да, Боря, меня все время мучает один вопрос: не симулирует наш Домовой?
— Исключено. Проверяли. Можно обмануть другого человека, но не свои рефлексы. В общем, давай договаривайся с Арзумановой. Но предупреждаю: и это может лопнуть.
...Эту деликатную миссию я никому не стал перепоручать. И на следующий же день заглянул после работы к Арзумановой домой.
Она тут же сварила кофе. Мы говорили о всякой всячине. Старушка хвалила Жарова за прилежность в учении. За месяц Константин Сергеевич успел столько, сколько иному не усвоить и за год. Мы говорили, а я все тянул с просьбой. Знал почти наверняка, что Асмик Вартановна не откажет, и от этого становилось еще более неловко.
— Я все хочу спросить у вас, Захар Петрович, простите мое любопытство, что слышно о тех произведениях, вернее, об авторе?
Я вкратце рассказал о Домовом.
— Это, наверное, ужасно, когда теряется память. Память — это все, особенно для музыканта. Есть, которые запоминают музыкальное произведение с первого раза. И навсегда.
— Неужели?
— Это обычно очень талантливые музыканты. Рахманинов, например. Но я слышала о живущем в наши дни. Хоть он не был, говорят, талантливым музыкантом, но память имел гениальную. Учился в нашей консерватории. Легенды ходили. Я часто бывала в своих пенатах. Не хотелось терять дружбу с преподавателями. Потом все потихонечку уходили. Война прибрала многих. Последний раз я была в консерватории в сорок девятом. Племя младое, незнакомое. И студенты и профессора...
— А этот феномен с гениальной памятью учился вместе с вами?
— Нет, значительно позже. Мне кажется, в конце тридцатых годов.
— Перед войной? — У меня загорелась искорка еще одной надежды.
— Точно сказать не могу. — Она задумалась. — Нет. — И печально улыбнулась. — И моя память в последнее время сдает.
— Вы фамилию не помните?
— Нет. Рада бы помочь, но не в моих силах.
— Кстати, насчет помощи. Как и начать...
— Ради бога, пожалуйста.
Я решился наконец изложить свою просьбу. Асмик Вартановна даже обиделась на мою нерешительность. И согласилась проиграть произведения, найденные у Митенковой, в палате Домового.