Приключения Оги Марча
Шрифт:
– Остановите!
– Здесь нет остановки.
– Открой сейчас же дверь, а не то я тебе башку проломлю!
– прошипел я в ярости, и, увидев мое лицо и щель заплывшего глаза, он безропотно дал мне спрыгнуть с трамвая и припустить со всех ног по улице, где я юркнул за первый же угол и затерялся в толпе. В кинотеатре «Маквикерс» шла картина с Гретой Гарбо. Я вклинился в быстро двигавшуюся очередь, протиснулся за оградительные шнуры и очутился в вестибюле, убранство которого живо напоминало квартиру, обставленную графом Калиостро и Серафиной, чтобы ввести в заблуждение суд и королевский двор. Теперь я на некоторое время был в безопасности, поскольку попытка поймать меня здесь могла бы окончиться для моего преследователя тем же, чем завершилось пленение Моисея для его стражника. Я спустился в уборную, где и оставил свой завтрак. Смыв пятна крови, я высушился под электрической сушилкой, затем поднялся по ступеням
Поймав такси, я направился туда, куда только и стремился на протяжении всех этих дней, - к Tee.
Глава 14
Я спешил исполнить пророчество, сделанное Теей еще в Сент-Джо. И хотя нанесенные мне побои, а затем и преследование потрясли меня, дело было не в них: просто важность занятия, которому я себя посвятил, перестала мне казаться безусловной, исчезла убежденность, будто мои усилия способны принести кому-то ощутимую пользу. В противном случае я бы принял участие в забастовке сталелитейщиков и, выйдя на площадь перед «Репаблик стил», тоже, возможно, стал бы жертвой кровопролития в День памяти, как это произошло с Граммиком, получившим дубинкой по голове. Я же был в это время с Теей, не в силах находиться где-то еще, коль скоро все у нас с ней так закрутилось. Нет, причина не в Tee. Просто не была моим призванием ни профсоюзная работа, ни политика, не ощущал я ни малейшего желания встать во главе масс, жаждущих сбросить с себя оковы нищеты и бороться за лучшее будущее. Да и как бы я это сделал, не видя себя в числе избранных, способных уловить теплящийся огонек общественного недовольства и, концентрируя его в себе, подобно лупе, вбирающей солнечные лучи, превращать в ослепительный и жаркий костер? Нет, не для этого я был рожден.
Выскочив из такси, я вбежал в вестибюль многоквартирного дома и трижды нажал кнопку звонка, мельком оглядевшись по сторонам. Вестибюль был нарядным, густо меблированным и совершенно пустынным, и я растерялся, пытаясь понять, какая из элегантных дверей ведет к лифту, когда в одной из них зажегся квадратик света: это Тея спустилась за мной в вестибюль. В кабине оказалась бархатная кушетка, и, усевшись, мы обнялись и стали целоваться. Не замечая заскорузлых кровавых пятен на моей рубашке, Тея гладила мне грудь и плечи. Я распахнул халат на ее груди. Голова моя шла кругом, сознание мутилось, я плохо различал предметы. Если бы здесь находился посторонний, мы бы его не заметили. Не помню, кто ждал возле лифта - возможно, горничная, - но и в коридоре, и уже в квартире, на ковре, мы не размыкали объятий.
С Теей все было не так, как с другими женщинами, которые раскрываются постепенно, дозволяя вам насладиться сначала одним, потом другим, более ценным, и лишь в самом конце - драгоценнейшим из сокровищ. Тея не спешила, но и не медлила. Словно черпая из глубин своей одержимости, она отдавалась вся целиком - губами, руками, прядями волос, вздымавшейся грудью и обвивающими меня ногами, отдавалась естественно и просто, так что мы оба, претерпевая некую трансформацию, преображались в кого-то неведомого, незнаемого доселе. И оба чувствовали прилив любви, не менее мощной, чем та, которую испытываешь, преклоняя колени и сводя пальцы в молитве, но совсем иной по духу. И совершенно не важно, что пальцы мои в тот момент не были благоговейно сжаты, а гладили грудь Теи, а ее покоились на моем затылке.
Потом солнце, переместившись, обожгло нас, лежавших на ковре возле двери. Оно было таким же дымчато-белым, каким казалось в бельевой отеля, а лучи его - столь же беспощадными, как и те, что лились на тротуар в Лупе, когда я бежал по нему, спрыгнув с трамвая. Мне захотелось задернуть шторы - так слепило глаза. Я встал, и только тут она заметила, что у меня с лицом.
– Кто это тебя так отделал?
Я объяснил ей все, но в ответ услышал только:
– Так вот почему ты не пришел! Вот чем занимался все это время!
Самым важным и обидным в этой истории ей казалось потерянное время. И хотя она содрогалась, глядя на мои раны, почему и за что меня били, ее не интересовало, любознательности тут она не проявляла. Да, о профсоюзном движении она слышала, но мое участие в нем ее не касалось. И если я был не с ней, а не там, где мне надлежало, то какая разница в перемене мест? Все мешавшее нам воссоединиться было несущественным и поверхностным. Работницы на фабрике бинтов, забастовка служащих отеля, мои ошибки и заблуждения, касавшиеся ее сестры или миссис Ренлинг, чьим жиголо меня считали, и даже собственные метания Теи - все это становилось чисто внешним,
Я, разумеется, понял это не сразу, но, проведя безвылазно несколько дней в ее квартире, постепенно уяснял себе психологическую сторону происходящего. Засыпая и вновь пробуждаясь, мы не обсуждали ни друг друга, ни наши планы. В спальне стояли чемоданы, но я не задавал ей вопросов.
Укрыться у нее на несколько дней явилось для меня удачей еще и потому, что мои враги не оставляли желания проучить меня, о чем мне сообщил Граммик, когда я выбрался ему позвонить.
То, что другие женщины нравились мне меньше, чем Тея, не было их виной. Лишь с Теей я понял, почему это так. Просто есть люди, чей жизненный импульс как бы замедлен - в силу ли усталости, вялости характера, тех или иных жизненных передряг и невзгод, печалей и разочарований; иные, наоборот, суетливы и слишком спешат отвлечься от своих бед, забыться, заглушить в себе отчаяние. Для меня же выбранный Теей темп был безукоризненно верным, верным до такой степени, что каждый самый незначительный ее жест, каждое движение, будь то порывистый шаг в кухню или наклон, когда она поднимала бумажку с пола, наполняли мое сердце дрожью восторга. Моя любовь достигала того градуса, когда радует буквально все. И я был счастлив. Тея двигалась по комнате, а я лежал на ее постели, мной безраздельно оккупированной, и не сводил с нее глаз. Я чувствовал себя королем и не скрывал наслаждения, в котором купался.
Лицо Теи было бледнее, чем мне помнилось; впрочем, раньше я, возможно, не слишком в него и вглядывался. Вглядевшись же, в нем можно было различить следы пережитых скорбей и тревог, теперь уже минувших, что отражалось в ясной чистоте ее глаз. Ее черные волосы чуть кудрявились у корней, придавая прическе прелестную растрепанность, но особенность эта, как и все прочее в ней, замечалась не сразу. Глаза казались очень темными. Губы она то и дело подкрашивала ярко-красной помадой из тюбика, который держала на тумбочке в изголовье кровати, чувствуя потребность хоть этим придать лицу некоторую яркость, и помада нередко пятнала и наволочки, и меня.
По телефону Тея сказала, что в скором времени ей предстоит уехать. В первые несколько дней она не заговаривала об этом, но потом стоявшие наготове чемоданы навели нас на данную тему и она сообщила, что была замужем, официально все еще находится в браке и остановилась в Чикаго на пути с Лонг-Айленда в Мексику, куда едет для получения развода. Боясь так или иначе ранить мои чувства, она лишь вскользь упомянула, что муж значительно старше, как ее, так и меня, и очень богат. Мало-помалу я узнал и другие детали. У него собственный самолет и озеро в частном владении, где он держал тонны льда, превращавшиеся в июле в еле теплую воду. Ее муж ездил охотиться в Канаду, носил запонки стоимостью в пятнадцать тысяч долларов, а яблоки выписывал из Орегона по сорок центов за штуку. Его крайне, до слез, огорчало стремительное облысение. Все это она мне рассказала в доказательство своей нелюбви к мужу. Но ревности я не испытывал: причины ревновать к неведомому человеку у меня не было. Эстер тоже была замужем за очень богатым, как все выскочки, юристом в Вашингтоне, округ Колумбия. Однако Тея не осознавала, насколько чужд мне весь этот круг и образ жизни с частными самолетами, охотой и немереным количеством денег. Среди ее вещей были спортивная одежда и инвентарь - бриджи, походные ботинки, ружейные чехлы, фотокамеры; в уборной я однажды случайно зажег красную лампочку, при свете которой она проявляла пленки, в ванной стояли проявители, лежали какие-то трубки и непонятного назначения штуковины.
Так, за разговором, незаметно наступил вечер. Мы еще не успели встать из-за стола, и перед нами лежали куриные косточки, арбузные корки и прочие остатки заказанного по телефону ужина. Она сидела, заложив руки за спину, на фоне шторы и открытого окна, где в вечерней синеве виднелись силуэты деревьев, и рассказывала мне о муже, но слушал я невнимательно, думая только о ней и о том, как мне повезло здесь и сейчас. Деревья росли в маленьком, крытом белым гравием дворике. В окно влетело крупное насекомое неизвестной мне породы - бурое, членистоногое. В Чикаго насекомые сравнительно редки, но стоит где-нибудь появиться хоть паре листочков, как они тут же берут реванш. Слышался шум льющейся воды - в нижней квартире мыли посуду, а дальше, от района Хеллз-Китчен, плыл и замирал звон от устремившихся ввысь шпилей колокольни, похожих своими черными выпуклостями на потемневшие кожистые скорлупки яиц песчаника, которые иногда находишь на побережье.