Приключения Перигрина Пикля

Смоллет Тобайас Джордж

Пикль, сильно раздосадованный тем, что качества этого знаменитого английского актера обсуждаются столь непринужденно и непочтительно, возразил не без раздражения, что шевалье, как настоящий критик, с большим усердием отмечает промахи, чем признает достоинства тех, кого подвергает критике.

Не следовало предполагать, что актер может одинаково блистать во всех ролях, и хотя наблюдения шевалье были, несомненно, весьма добросовестны, однако он лично недоумевает, почему некоторые промахи всегда ускользали от его внимания, хотя он, Пикль, был усердным посетителем театра.

— Упомянутый актер, — сказал он, — бывает, по вашему мнению, очень хорош в ролях комических; что же касается манер великих героев в трагедии и развития сильных душевных страстей, то, полагаю, их можно изображать различно, в зависимости от характера и воспитания разных людей. Так, например, испанец, движимый тою же страстью, что и француз, выразит ее совсем иначе; и то, что один считает грациозной живостью и ловкостью, другой назовет наглостью и фатовством. Мало того, и ваша манера себя держать столь отлична от манеры некоторых других народов, что один из ваших же соотечественников, повествуя о своих путешествиях, сообщает, будто при виде человека, делающего ненужные жесты, персы и по сей день говорят: это либо сумасшедший, либо француз. Итак, нет правил поведения, общих для всех; турок, мавр, индеец или житель какой-нибудь другой страны, чьи обычаи и костюм резко отличаются от ваших, обладает, быть может, всем благородством человеческого сердца и воодушевлен самой великой страстью, волнующей душу, и, однако, у европейского зрителя он вызовет скорее смех, чем уважение. Когда я впервые увидел знаменитую героиню вашей парижской сцены в одной из главных ее ролей, позы ее казались такими необычайными, и она с такой стремительностью размахивала руками, что мне вспомнилась ветряная мельница под напором сильного ветра, тогда как ее голос и черты лица создавали яркое представление о сварливой англичанке. Игра вашего любимого актера была, по моему мнению, столь же неестественна; он выступал с напыщенным видом учителя танцев; в самые патетические моменты, когда решалась его судьба, он воздевал руки над головой, словно акробат перед прыжком, и говорил так, как будто в горле у него застряла щетка. Однако, когда я сравнивал их манеры с манерами тех, перед кем они играли, и принял во внимание преувеличения, которые мы привыкли видеть на всех театрах, я постепенно примирился с их игрой и обнаружил много достоинств, скрывавшихся под странной внешностью.

Шевалье, видя, что Перигрин слегка раздражен его словами, просил извинить ту развязность, с какою он порицал английских актеров, уверяя его, что он питает величайшее почтение к британской науке, гению и вкусу, каковые были столь по заслугам отмечены в мире искусства, и, несмотря на суровую критику, он считает, что в Лондонском театре актеры лучше, чем в Парижском. Молодой джентльмен поблагодарил его за любезную уступку, восхитившую Пелита, который сказал, покачивая головой: «Я тоже так думаю, мсье», а врач, раздосадованный диспутом, в коем не принимал никакого участия, заметил с высокомерным видом, что современная сцена вовсе, не заслуживает внимания того, кто имеет представление о превосходстве и игре древних; что пьесы следует ставить на счет государства, как это делали афиняне с трагедиями Софокла, и что должны быть особые судьи, принимающие или отвергающие все представления, какие предлагаются публике.

Далее он описал театр в Риме, вмещавший восемьдесят тысяч зрителей, прочел научную лекцию о природе persona, или маски, надеваемой римскими актерами, каковая, по его словам, являлась приспособлением, покрывавшим всю голову, и была снабжена внутри медным рупором, который, отражая звук, исходивший изо рта, усиливал голос, дабы он был слышен такой огромной аудитории. Он объяснил разницу между saltator и declamator, из которых первый играл, а второй декламировал роль; затем, воспользовавшись случаем, упомянул о достоинствах мимов, которые достигли такого совершенства в своем искусстве, что некий монарх с Понта, находясь при дворе Нерона и видя, как один из них разыгрывает пантомиму, стал выпрашивать его у императора, дабы он служил ему толмачом у диких народов, языка коих он не понимал. Мало того, многие философы-циники, осуждавшие это зрелище, не видя его, случайно узрели их исключительное умение и пожалели о том, что столь продолжительное время лишали себя такого разумного развлечения.

Однако он не согласился с мнением Перигрина, который, доказывая превосходство английских актеров, заявил, что кое-кто из них олицетворял себя с изображаемым героем, но передал рассказ Лукиана о некоем знаменитом миме, который, играя роль Аякса, в неистовстве своем был поражен припадком настоящего безумия, на протяжении коего разорвал в клочья одежду актера, шествовавшего перед ним, оглушительно стучал железными подошвами, чтобы усилить шум, и, выхватив инструмент из рук одного из музыкантов, разбил его об голову того, кто представлял Улисса, а затем, подбежав к консульской скамье, принял двух сенаторов за овец, подлежащих закланию. Зрители превозносили его до небес, но мим, вновь обретя рассудок, так глубоко почувствовал свое сумасбродство, что всерьез заболел от огорчения; а впоследствии, когда пожелали, чтобы он вновь участвовал в этом представлении, он наотрез отказался от исполнения подобных ролей, заявив, что наилучшим является кратковременное сумасшествие и что хватит с него быть безумцем один раз в жизни.

Глава LII

Пайпс принимает участие в приключении, в результате которого он уволен со службы Перигрином. — Вся компания отправляется дилижансом в Гент. — В этой карете наш герой пленен некоей леди. — Располагает в свою пользу ее духовного наставника

Доктор, будучи весьма увлечен древними, разглагольствовал бы без передышки бог весть сколько времени, если бы его не прервал приход мистера Джолтера, который в великом смятении сообщил им, что Пайпс оскорбил солдата, был затем окружен на улице и несомненно будет предан смерти, если какая-нибудь значительная особа тотчас же за него не вступится.

Как только Перигрин узнал об опасности, грозившей его верному оруженосцу, он схватил шпагу и сбежал с лестницы, а за ним следовал шевалье, убеждавший его предоставить это дело ему. В десяти ярдах от двери они увидели Тома, стоявшего спиной к стене и мужественно отражавшего шваброй атаку трех-четырех солдат, которые при виде Мальтийского креста отказались от нападения и были взяты под стражу. Один из нападавших, ирландец, настойчиво упрашивал, чтобы его выслушали, прежде чем отправлять на гауптвахту, и по ходатайству Пикля его ввели в гостиницу вместе с его товарищами, причем у всех троих головы и физиономии были украшены явными доказательствами доблести и ловкости их противника. Ирландец в присутствии Пайпса доложил компании, что, встретившись случайно с мистером Пайпсом, к которому он отнесся, как к соотечественнику, хотя фортуна предписала им быть на разных службах, он предложил ему выпить стакан вина и повел его в трактир, где представил своим товарищам; но в разгар беседы, когда речь зашла о могуществе и величин королей Франции и Англии, мистер Пайпс позволил себе отозваться весьма неуважительно о его наихристианнейшем величестве, а когда он, хозяин пирушки, дружески попенял ему за неучтивое поведение, заявив, что, состоя на французской службе, вынужден будет ответить на оскорбление, если мистер Пайпс не положит этому конец прежде, чем другие джентльмены за столом уразумеют его слова, тот бросил вызов всем троим, в особенности же оскорбил его самого позорной кличкой «изменника своему королю и отечеству» и даже провозгласил на ломаном французском языке тост за погибель Льюиса и всех его приверженцев; что, побуждаемый этим возмутительным поступком, он, как человек, который ввел его в компанию, должен был, оправдывая свою собственную репутацию, вызвать на дуэль преступника, а тот, под предлогом, будто хочет принести шпагу, отправился к себе домой, откуда вдруг выскочил со шваброй, которою начал колотить их всех без разбора, так что они должны были обнажить шпаги для самозащиты.

На вопрос своего господина, правдив ли этот рассказ, Пайпс признал все обстоятельства дела изложенными правильно и заявил, что клочка пакли не дал бы за их шпаги, и если бы не вмешался джентльмен, он бы их так обработал, что не осталось бы у них ни одной здоровой реи. Перигрин сделал ему строгий выговор за грубое поведение и потребовал, чтобы он немедленно попросил прощения у тех, кого оскорбил. Но никакими доводами нельзя было добиться такой уступки; услыхав это приказание, Пайпс остался глух и нем, а новые угрозы его господина не произвели никакого впечатления, словно обращены были к мраморной статуе. Наконец, наш герой, взбешенный его упрямством, вскочил и готов был прибегнуть к кулачной расправе, не помешай ему шевалье, который нашел средство умерить его негодование, так что Перигрин ограничился увольнением виновника и, добившись освобождения арестованных, дал им луидор в виде вознаграждения за бесчестье и понесенный ими ущерб.

Рыцарь, видя, что наш молодой джентльмен чрезвычайно взволнован этим происшествием, и поразмыслив об удивительных манерах и внешности его лакея, чьи волосы к тому времени приняли сероватый оттенок, предположил, что это какой-нибудь любимый домашний слуга, поседевший на службе у семьи своего господина, и что Перигрин, стало быть, огорчен принесенной жертвой. Побуждаемый этим соображением, он упорно за него ходатайствовал, но ничего не мог добиться, кроме обещания, что Пайпс снова войдет в милость на условиях, уже предложенных, или в крайнем случае если он извинится перед шевалье за непочтительность и неуважение к французскому монарху.

После такой уступки виновный был призван наверх и осведомлен о смягчении своей участи, однако он заявил, что готов всецело подчиниться своему господину, но будь он проклят, если попросит прощенья у какого бы то ни было француза во всем христианском мире. Пикль, взбешенный этими грубыми словами, приказал ему убираться вон и больше никогда не показываться ему на глаза, тогда как офицер тщетно обращался к своему влиянию и красноречию с целью утишить его гнев и около полуночи распрощался, явно огорченный неудачей.