Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Как бы не так! — проговорила, всхлипывая, Авдотья Селифонтовна.
— Так изволь же сказать, что такое случилось с моим Прохором?
— Обманули меня, вот и все! — крикнула Авдотья Селифонтовна, приподняв голову с сердцем, — черта на подставу взяли, да меня не обманете!
— Что ты это говоришь, сударыня! Ох-о-хо, кто-то испортил свадьбу!
Василий Игнатьич почесал в голове и вздохнул.
— Наказание божеское! — проговорил он, — ох-о-хо! за кем бы послать?… Послать разве за Селифонтом Михеичем и Марьей Ивановной?…
— Да за дохтуром-то бы послали, — сказала няня, — прописал бы лекарствица Дунюшке; сердце так и колотит, и голова словно горячий уголь.
— За дохтуром? — спросил Василий Игнатьич, — за дохтуром!.. Боюсь, совсем уморит!..
Василий Игнатьич был совершенно растерзан. Голова ли у него болела от заздравного вина на свадьбе сына, или перепугала его болезнь Прохора Васильевича, только он был весь не свой, и как назло, покуда послал за доктором и успел дойти до спальни, где лежал больной, случилась новая беда, точно как deus ex machina, [154] столь обыкновенный в море житейском.
154
[154]deux ex machina… — В античных трагедиях это выражение означало внезапное появление божества на сцену для разрешения трагических коллизий. Теперь оно обозначает всякую, не укладывающуюся в рамки естественного хода вещей случайность.
Мы уже сказали, что и домашняя челядь и все соседки, сбежавшиеся смотреть на свадебную порчу, решили общим сове-том послать скорее за Еремевной. Ее ждали с нетерпением.
— Поди-ко-сь кто-нибудь, посмотри, не идет ли Еремевна, — повторяли по очереди то Анисья, то Матвевна,
У ворот скопилась целая толпа посланных встречать ее.
— Вот, вот, не она ли идет, торопится? — крикнули девушки, увидав подходящую женщину в шелковом, но уже стареньком холоднике, [155] с накрытою платком головой.
155
[155]Холодник — платье из легкой материи.
— А что, голубушки, — спросила она, — это, что ли, дом Василья Игнатьича Захолустьева?
— Это, это! — крикнули в голос девушки, — пожалуйте сюда!
— А сынок-то его, Прохор Васильевич, здесь?
— Здесь, здесь! Давно уже вас ждет.
— Ой ли? Ах, голубчик!
— Бог весть что сделалось с ним: говорят, порча.
— Ах, что вы это говорите!.. Что с ним? Где он, где, голубчик мой! — вскричала женщина, побледнев как смерть.
— Сюда, сюда пожалуйте.
— Где он, где? — повторяла женщина, вбегая в спальню. Толпа раздалась перед нею.
— Прохор Васильевич! голубчик мой! — вскричала она и бросилась на больного почти без памяти.
Все стояли молча, как будто в ожидании чуда. Несколько мгновений продолжалась тишина.
— Что ж это такое она делает? — спросила, наконец, Анисья соседку Ивановну.
— А вот постой, — отвечала та.
— Еремевны-то нет дома, — сказал запыхавшись приказчик, Евсей Савельич, вбежав в спальню.
— Tс! Она уже здесь.
— Прохор Васильевич! душенька! — вскрикнула женщина, приподняв голову и взглянув на больного. — Душенька! ты ли это? Что с тобой? что с тобой? — И она снова обвила Прохора Васильевича и начала страстно целовать его, заливаясь слезами.
— Дарьюшка, что это она, с ума, что ли, сошла?
— А вот постой, постой, молчи!.. вишь, приласкать хочет сперва.
— Ах, мать моя, да это не Еремевна! Еремевну-то я знаю; это какая-то другая.
— Да ты знай молчи уж, послушай, что она причитывает. Между тем Василий Игнатьич послал за доктором, который жил через дом.
Доктор немедленно явился.
— Пожалуйте, — повторял Василий Игнатьич, провожая его в комнату сына, — пожалуйте!
— Что такое сделалось с ним? — спросил медик, расталкивая толпу.
— Да вот, — проговорил Василий Игнатьич.
— Душенька! — вскрикнула снова женщина.
Прохор Васильевич пошевелил головою, открыл глаза и вздохнул.
— Позвольте! — сказал медик, подходя к постели, — позвольте! — повторил он, взяв женщину за руку.
— Эх, батюшка, Василий Игнатьич, к чему вы призвали лекаря-то, — сказала вполголоса Анисья, — ведь вот уже лекарка почти отговорила его, смотрите-ко, уж очнулся.
— Голубчик ты мой, душа моя, взгляни-ко ты на меня! Ведь я с тобой! Узнаешь ли ты свою Лукерьюшку?… Прохор Васильевич!
— Позвольте! — повторил медик, — отведите, пожалуйста, эту женщину: она только тревожит больного.
— Да кто ж ее отведет? — сказала одна из соседок, — она, чай, свое дело знает; делает, что нужно… Не мешать бы ей, так лучше бы было… на порчу-то нет лекарства!..
— Позволь, милая!.. — сказал медик е сердцем. — Поди, пожалуйста, прочь!..
— Я прочь от него? Нет!.. — сказала Лукерья Яковлевна, оглянувшись на медика, взором полным слез.
— Что это, жена больного? — спросил медик.
— Разумеется, что жена, — отвечала она жалобно, — кому ж быть-то мне, как не жене его? Кто будет умирать-то над ним, как не я?… Прохор Васильевич, голубчик, душенька!
— Это что же такое, — спросил Василий Игнатьич, совсем растерявшись, — Матвевна! Это Авдотья Селифонтовна?
— Ох, бог с вами, что вы это, Василий Игнатьич!
— Это какая-то безумная, что ли; смотри, пожалуй! Величает себя женой Прохора Васильевича! Да кто ее привел сюда?
— А бог ее знает, кто-нибудь да привел.
— Позволь, моя милая, — начал опять медик, — ему надо поскорей помочь; а не то ведь он умрет.
— Умрет?… Ах, господь с вами!.. — вскрикнула Лукерья Яковлевна, — да вы кто такой? Лекарь, что ли?
— Лекарь, милая.
— Так помогите! помогите, пожалуйста, уж это не в первый раз с ним; о великом-то посте тоже с месяц без памяти пролежал…
— Да ты кто такая, голубушка? — спросил вдруг Василий Игнатьич, как будто очнувшись и дернув за рукав Лукерью Яковлевну.
— Да жена же его, — отвечала она смиренно, отирая рукавом глаза, — с год пролежал больной, поправился немного, да и вздумал идти сюда: пойду, говорит, к тятеньке; да и пошел… а я осталась; жду день, другой — нет! Я и перепугалась…