Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
И бог знает, как вышел бы из этого положения Прохор Васильевич; без deus ex machina, — кажется, и не вышел бы. В один вечер пробралась на двор черница.
— Добрые люди, — сказала она, ©становясь в дверях людской, — пустите, ради господа бога, переночевать богомолочку!
— Откуда ты, мать моя? — спросила ее стряпуха Ивановна.
— Ох, издалека, голубушка.
— Утомилась ты, я вижу. Войди, милости просим; переночуй, найдем порожний угол.
После долгих разговоров, взаимных расспросов и рассказов черница, когда дошло дело и до больного и до события на свадьбе, слушала, устремив на Ивановну неподвижные глаза, в которых копились слезы. Дыхание ее становилось тяжело, она, казалось, ничего не понимала.
— На свадьбе! Кто женился?
— Да Прохор же Васильевич, говорю я тебе.
— Голубушка! как женился? когда?
— Чай, уж недели две. На дочке Селифонта Михеевича… хорошо бы, кажись, да так, что-то не по сердцу; а тут еще такой случай… Что с тобою, мать моя?
— Ох, закружилась что-то голова, — проговорила черница, надвинув на лицо черный платок, которым покрыта была ее голова. — Господи, господи, согрешила я перед тобою! — воскликнула она невольно.
— Испей, мать моя, водицы… Что, али сильно ломит голову?
— Ох, болит, болит!.. мочи нет!
— Бедная! приляг!
— Ох, нет!.. Что тут об себе думать!.. Ваш больной-то, чай, умирает… Вот, снеси ему просвирку… скажи, что за его здоровье вынута… снеси, пожалуйста!
— Ладно, ладно; да ты-то тут не умри! — сказала испуганная Ивановна.
— Ах, нет; у меня так это бывает…
— То-то! пустишь чужого человека в дом, да после и валандайся; добро бы я хозяйка была, а то что!..
— Не бойся, пожалуйста; я говорю тебе, что это так у меня; вот и прошло… Ох, да как же я люблю ходить за больными; я бы походила и за вашим…
— Уж где тебе; ты и сама-то, вишь, слабая какая.
— Бог дает силы и слабым на добрые дела… Право, я бы походила за вашим больным… что-то так сердце говорит, что я бы ему помогла… молитвой помогла бы.
Ивановна посмотрела с участием на черницу.
— Да, хорошо, хорошо, — сказала она, — я вот пойду скажу Анисье Семеновне. Она еще и рада будет; истомилась бедная; сколько ночей не спала.
Ивановна, взяв просвирку, пошла наверх, а черница, оставшись одна в горенке, залилась горькими слезами, припав к столу. Ей так хотелось выплакать не одно только горе, а душу; но едва послышались шаги Ивановны, она встрепенулась и отерла слезы.
— Пойдем к Анисье Семеновне, — сказала Ивановна, — она еще как рада, сама все думала пригласить сиделку, да некого было.
— Ах, пойдем, — проговорила тихо черница, — я хоть век просижу подле больного, у меня сна совсем нет.
Вслед за Ивановной она пошла наверх. Анисья встретила ее в девичьей и истомила расспросами.
— Ну, как же я рада, что нашелся такой добрый человек, как ты! Пойдем к больному. Он забылся… тихохонько!
Входя в роскошный покой, где лежал Прохор Васильевич, черница, видимо, содрогнулась. Подойдя к постели больного, она схватилась за кровать, и взор ее, как прикованный, остановился на нем.
— Сядь, сядь, милая, — повторяла Анисья и наконец насильно взяла ее за руку и посадила подле себя на стуле.
— Ах, потише говорите, он уснул, — сказала черница.
— И то шепотом говорю, — отвечала Анисья, — какая ты осторожная.
И Анисья начала снова расспросы про то, про ce, откуда, куда, где бывала, что видела. Бедная черница как будто перезабыла все и отвечала рассеянно.
— Э, какая ты неговорливая, — сказала Анисья, начиная уже дремать, — фу, какая здесь духота!
— Вы бы пошли уснуть, Анисья Семеновна, я посижу.
— Ладно; да ты не заснешь? Сажала я в прошлые ночи Дуняшу да Машу, куда! Только отвернись, они уж и спят.
— Нет, я не усну.
— А как же быть-то, как он проснется да испугается тебя?
— Не испугается, отчего же испугаться? — проговорила черница.
— Как не испугаться: чужая женщина, вся в черном; хоть с головы-то сняла бы ты шапочку-то свою.
— Я сниму.
— Ну, ладно; смотри, как проснется, позови меня, я в девичей лягу.
Анисья вышла. Черница сбросила с головы платок и шапочку, упала на колена перед образами, и, заливаясь слезами, молилась.
Когда душа загорается во взорах и выступает на уста молящейся женщины, взгляните тогда на нее и сами молитесь.
После долгой молитвы она прислушалась вокруг, встала, подошла к кровати, сделала движение, чтоб прикоснуться к больному, но, казалось, не смела, боялась нарушить его сон.
— Прохор Васильевич! — произнесла она тихо и повторила несколько раз.
Больной вдруг вздрогнул, очнулся и устремил на нее глаза.
— Tс! Не пугайся, это я, твоя Лукерьюшка, узнаешь ли ты меня?…
Прохор Васильевич приподнялся, протянул к ней руки, но ни слова. Казалось, чувства его снова помутились.
— О, господи, что я сделала! — проговорила Лукерья Яковлевна, и она обхватила руками своего мужа.
— Лукерьюшка! — проговорил он, наконец.
— Узнал, узнал меня! Дай же мне теперь выплакаться! — произнесла она, задушив голос, и зарыдала.
— Что ты плачешь? — сказал Прохор Васильевич после долгого молчания.
— Tс, тише, тише!.. да! я плачу… ты забыл меня!.. ты… Она не могла продолжать.
— Я забыл? Нет!..
— Тебя женили на другой!.. Погубил ты меня!..
— Ox, не говори!.. Неправда!..
— Как неправда?
— Неправда! я все тебе скажу… О, господи!.. Лукерьюшка! уйдем отсюда… я боюсь тятеньки; я боюсь на него смотреть… уйдем отсюда!
— Уедем, уедем, куда хочешь!.. Да как же это, говорят, что ты женился…
— Ох, не говори теперь… уйдем поскорей!..
— Куда ж теперь идти, как идти? Прохор Васильевич задумался.
— Как уйти? — повторила Лукерья Яковлевна, — ты еще болен…